Сладострастный монах

— Графиня, подвиньтесь вот так, вперед, — приказал я, и Гамиани сразу поняла меня. Я сумел, вздохнув свободнее, сунуть быстрый язык в воспаленное нутро графини.

Фанни тем временем, забыв себя, ласкала грудь, раскачивавшуюся над нею. В мгновение ока графиня оказалась усмиренной и побежденной.

Гамиани: — Ах, какой огонь вы зажгли… Это слишком… Пощадите! Какая обжигающая сладость. Вы меня погубите! Боже, я задыхаюсь.

Тело графини тяжело откатилось в сторону. Фанни в безумном восторге закинула руки мне за шею, обвилась вокруг меня и, прильнув всем телом, скрестила ноги у меня за спиною.

Фанни: — Любимый мой… Ко мне, весь ко мне… Ну постой же, остановись на минуточку, ах… Так, ну скорее же… О-о-х… Мне кажется, я тону в пучине…

Мы остались обессиленные, простертые друг на друге, с полуоткрытыми ртами, часто и трудно дыша…

Понемногу мы пришли в себя, поднялись все трое и некоторое время в тупом изумлении взирали друг на друга. Графиня, вдруг устыдившись своего состояния, прикрылась, а Фанни проворно залезла под простыню и, словно дитя, осознавшее свой поступок, когда ничего уже поправить нельзя, горько зарыдала. Графиня укоризненно обратилась ко мне:

— Сударь, ваш поступок — это подлое, отвратительное бесчестие. Все, что произошло, есть неприятная нечаянность. Вы заставляете меня краснеть.

Я пытался защищаться.

— Знаете, сударь, — продолжала свои инвективы Гамиани, — женщина никогда не прощает тому, кто воспользовался ее слабостью.

Я возражал, как мог, оправдывая себя пагубной и неодолимой страстью. Страстью к ней, которая своей ненасытностью в любви довела меня до отчаяния и непроницаемость которой заставила меня прибегнуть к хитрости.

— Кроме того, — добавил я, — можно ли допустить мысль, что я использую во зло проявленную вами слабость? Каюсь, виноват, но вообразите, какое безумие овладело моим сердцем! А лучше не думайте ни о чем — только о наслаждении, какое мы только что испытали вместе и которое может быть повторено сейчас же…

Пока графиня, притворяясь возмущенной и опозоренной, прятала взгляд, я обратился к Фанни с такими словами:

— Не плачьте! Наслаждение не терпит слез. Думайте лишь о блаженной радости, которая нас соединила. Пусть она навеки останется в вашей памяти как нечто счастливое и сокровенное. Клянусь, что никогда не оскверню это воспоминание разглашением нашей тайны.

Гнев утих, слезы высохли и мы, незаметно для самих себя, вновь сплелись, состязаясь в шалостях, сладких безумствах, поцелуях и ласках.

— О, мои прелестные подруги, — воскликнул я, — пусть ничто вас не смущает и да не посетит вас страх и стыд! Отдадимся же друг другу до конца так, как если бы эта ночь стала для нас последней. Посвятим ее радости и сладострастию!

Гамиани оживленно произнесла:

— Итак, Фанни, жребий брошен! Вперед к наслаждениям! Поцелуй же меня, дурочка, дай мне тебя покусать, зацеловать, вдохнуть тебя всю, до самого сердца! К делу, Альсид! Вы великолепное животное! Каким богатством наделила вас природа!

— Вы завидуете этому, Гамиани? Ну так, я начну с вас. Вы обыкновенно пренебрегали таким наслаждением. Отведав, вы благословите его. Лягте, подставьте мишень для моего нападения… Ах, сколько красоты в вашей позе! Фанни, направьте сами это грозное оружие в цель. Стойте! Слишком поспешно… Гамиани, вы прирожденная мастерица наслаждений!

Гамиани, как бешеная, раскачивала бедрами, хотя при этом была больше поглощена поцелуями Фанни, нежели моими стараниями. Я воспользовался одним движением, которое все спутало, и быстро опрокинул Фанни на графиню. В одно мгновение мы все трое, смешавшись, погрузились в море наслаждений.

Гамиани: — Что за прихоть, Альсид? Вы внезапно отвернулись от меня… О, я вас прощаю… Вы поняли, что не стоит терять время с бесчувственной. Что делать, таково мое печальное свойство. Оно есть разлад с природой. Я желаю и чувствую лишь то, что ужасно и чрезмерно. Как это страшно — доходить до изнурения, до потери чувств в самообмане и не испытывать настоящего удовлетворения. Меня губит мое воображение.

Меня тронуло живое выражение безнадежного отчаяния, прозвучавшее в ее жалобных речах. Эта женщина, совершая дурное, страдала сама.

— Может быть, вы поддались влиянию губительных книг? — предположил я.

— О нет! — возразила Гамиани и начала рассказ о своей жизни: — Я была воспитана в Италии теткой, которая очень рано овдовела. До пятнадцати лет я ничего, кроме религии, не знала. Я молилась лишь об избавлении от мук ада, к которым питала непреодолимый страх — благодаря живописаниям тетки, от которой не видела ни единого проявления нежности. Только сон был для меня отрадой, дни же протекали очень грустно. Иногда по утрам тетка призывала меня в свою постель и внезапно стискивала в судорожных и порывистых объятиях. Она извивалась, запрокидывала голову, обмирала, безумно хохотала, а я, напуганная, смотрела на нее, не в силах шевельнуться, потому что думала, что на нее напала падучая. Однажды после долгого собеседования с францисканцем она окликнула меня и заставила выслушать следующую речь почтенного отца: «Дочь моя, ты становишься взрослой, и на тебя обращает взоры демон-искуситель. Ты сама скоро почувствуешь это. Твоя неуязвимость зависит от непорочности. Наш Владыка искупил наши грехи крестной мукой, так же и тебе надлежит страданием искупить твои грехи. Приготовься подвергнуться очистительной муке. Проси у Господа мужества и сил, дабы перенести испытания, которым ты подвергнешься нынешним вечером. Иди с миром, дочь моя».

Последние дни тетка не раз заводила разговор о пытках и страстях, которые надо претерпеть во искупление грехов. Напрасно я хотела молиться и думать о Боге, — мысль об ожидаемых мучениях не оставляла меня.

И вот час страшного испытания настал…

Моя тетка ввела меня в какой-то зал, и я предстала перед множеством монахов, один из которых отделился от остальных, подошел ко мне, бормоча молитвы, и распахнул мою одежду, обнажив мое тело от шеи до пят. Легкая дрожь затрясла монаха. Вне всяких сомнений, восхищенный видом моего обнаженного тела, он пробегал рукой повсюду, коснулся места ниже талии и, наконец, опустил руку еще ниже. «Вот источник греха у женщин, он-то и должен пострадать», — произнес он суровым голосом. Едва были сказаны эти слова, как на меня посыпались удары бичей, в узлы которых были вплетены свинцовые шарики. Я вцепилась в аналой и изо всех сил старалась удержаться от крика. Все напрасно — боль оказалась непереносимой. Я закричала: «Пощадите, пощадите! Мне не вынести этой пытки… Лучше убейте меня. Сжальтесь!»

«Негодная! — возмущенно воскликнула тетка, — бери пример с меня!» С этими словами она сбросила одежду и раздвинула бедра. Удары сыпались на нее градом. Палач не знал жалости. В одно мгновение бедра ее начали кровоточить, но она лишь временами вскрикивала: «Сильнее! Еще сильнее!» Зрелище истязания привело меня в исступление, я почувствовала сверхъестественную смелость и заявила, что готова вынести все. Тетка немедля встала и осыпала меня горячими поцелуями. Монах завязал мне глаза и, скрутив за спиной мои запястья, возобновил пытку, которая стала еще более страшной. Вскоре, оцепенев от боли, я словно лишилась чувствительности, однако сквозь удары мне слышались какие-то крики, хохот, шлепки ладоней по обнаженному телу и смех — бессмысленный, нервный, судорожный, предвестник безумного ликования. Через какое-то время только осипший от сладострастия голос тетки царил над этими звуками задыхающейся кровавой сатурналии.

Впоследствии я поняла, что зрелище пытки возбуждало желание участников этой оргии: каждый мой сдавленный вздох вызывал бурный порыв сладострастия.

Утомленный палач закончил истязание. Я лежала без движения, близкая к смерти. Однако, постепенно приходя в чувство, я стала ощущать странный зуд во всем теле, которое трепетало и словно горело огнем. Я совершила змеиное движение — бесстыдное, как будто призванное утолить ненасытное желание. Вдруг меня порывисто схватили, и что-то продолговатое и горячее забилось мне в бедро, скользнуло и неожиданно прокололо меня. В это мгновение мне почудилось, будто я разорвана надвое. Я громко вскрикнула, почувствовав, как твердое тело, разрывавшее меня, задвинулось до конца. Мои окровавленные бедра терлись о бедра противника. Казалось, что наши тела смешались, слились воедино. Нервы мои напряглись и жилы натянулись, словно струны, но грубое трение, которое я ощущала и которое производилось с невероятным проворством, так меня разожгло, что казалось мне трением раскаленного докрасна железного стержня. Вскоре я впала в дикий восторг, почувствовав себя на вершине блаженства. Густая, горячая жидкость влилась в меня с молниеносной быстротой, проникая до костей, щекоча сердце. Ох, это оказалось чересчур. Я пылала, как огненная лава… Я чувствовала, как во мне поднимается острое и едкое извержение, которое я сама вызывала и поощряла яростными телодвижениями. Наконец я в изнеможении полетела в пропасть неслыханного наслаждения.