Слава моего отца (Детство Марселя - 1)

Однако мы скоро поняли, что единственная действительно интересная игра это игра в войну, и, следовательно, мы не можем принадлежать к одному племени.

Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что давало мне право снимать с него скальп несколько раз в день. Зато к вечеру он убивал меня картонным томагавком.

Головные уборы из перьев, которые смастерили мама и тетя, и воинская татуировка, наведенная с помощью клея, варенья и толченого цветного мела, сделали эту жизнь индейцев неотъемлемой от нас явью.

Иногда оба враждующих племени зарывали в землю томагавк войны и объединялись в борьбе против бледнолицых - жестоких янки, пришедших с Севера. Мы отыскивали их воображаемые следы, шли, пригнувшись в высокой траве, пытливо изучая каждый отломленный сучок, каждый незримый для других отпечаток, и я со свирепым видом рассматривал шерстяную нитку, приставшую к золотому хохолку укропа. Когда след раздваивался, мы молча расходились в разные стороны... Время от времени, чтобы поддерживать связь с союзником, я издавал крик пересмешника, "столь точно воспроизведенный, что даже самка принимала его за подлинный", и Поль отвечал мне "хриплым лаем койота", столь же точно воспроизведенным; правда, за отсутствием койота Поль подражал лаю собаки булочницы, шелудивой дворняжки, которая иной раз атаковала с тылу наши штаны.

Порой нас преследовал отряд трапперов22 под предводительством Длинного Карабина. Тогда, стараясь сбить с толку неприятеля, мы долго ходили, пятясь задом, чтобы наши следы уводили в другую сторону.

Затем я останавливал Поля жестом посреди прогалины и, храня полное безмолвие, прикладывал ухо к земле.

Я прислушивался с искренним волнением к топоту погони - ведь я слышал, в глубине далеких саванн, как скачет галопом мое сердце.

Когда мы приходили домой, игра продолжалась.

Стол был накрыт под смоковницей. Сидя в шезлонге, отец читал одну половину газеты, другую читал дядя Жюль.

Мы выступали вперед, степенные и важные, как и положено вождям, и я говорил:

– Ух!

– Ух!
– отзывался отец.

– Хотят ли великие белые вожди принять своих краснокожих братьев под кровом каменного вигвама?

– Краснокожие братья - желанные гости для нас, - отвечал отец.
– Наверно, путь их был долог, ибо ноги их в пыли.

– Мы идем от самой реки Неведомки, и, пока мы шли, три луны сменились подряд!

– Все дети Великого Маниту - братья. Пусть же вожди разделят с нами этот мясной концентрат! Мы просим их лишь об одном: соблюдать священные обычаи белых, а стало быть, сперва вымыть руки!

* * *

Вечером я прислушивался к застольной беседе этих испытанных мужей под "летучей мышью", окруженной светящимся облаком мошкары, и, сидя против моей красавицы мамы, тихонько болтал набрякшими ногами.

Отец и дядя довольно часто спорили о политике. Однако меня интересовал не смысл их споров. Слушая, я усердно ловил новые слова. Такая уж у меня была страсть: по секрету от всех я завел записную книжку, в которую вносил слова, коллекционируя их, как иные люди коллекционируют марки.

Я обожал слова "гранат", "марево", "брюзга", "червоточина", а особенно"рукоять"; и часто, оставаясь наедине с собою, я повторял их, потому что они ласкали мой слух.

Так вот, в речах дяди попадались совсем новые, пленительные слова: "дамасская сталь", "антология", "филигрань", или величественные: "архиепископский", "полномочный".

Когда в потоке его слов всплывал такой трехпалубный корабль, я поднимал руку и просил объяснений, в чем дядя Жюль никогда мне не отказывал. Вот тогда-то я впервые понял, что прекрасно звучащее слово всегда таит в себе прекрасный образ.

Отец и дядя поощряли мою страсть, она казалась им добрым предзнаменованием, и однажды даже сами подарили мне слово "антиконституционно", хоть и не употребили его в разговоре (оно было первым их даром), сказав, что это самое длинное слово во французском языке. Им пришлось записать мне его на счете бакалейщика, который случайно оказался в моем кармане.

Я с большим трудом уместил новое слово на листке своей записной книжки и каждый вечер, в постели, твердил его; но только спустя несколько дней совладал с этим монстром, решив при случае им воспользоваться, если когда-нибудь, через много времени, невесть когда, я вынужден буду опять ходить в школу.

* * *

К 10 августа каникулярные радости прервала на целые полдня гроза, которая, как и следовало опасаться, породила диктовку.

Дядя Жюль читал газету в кресле у застекленной двери. Поль, на корточках в темном углу, играл один в домино, то есть, размышляя и советуясь с самим собою вслух, клал наудачу одну костяшку за другой. Мать шила у окна. Отец, сидя за столом, усердно точил перочинный нож на черном бруске и громко диктовал мне, несколько раз повторяя одно и то же предложение, какую-то непонятную историю.

Это была нудная притча Ламенне23, в которой рассказывалось о похождениях кисти винограда.

Отец семейства сорвал ее в винограднике, однако ж не съел, а, взявши с собой в Родной дом, преподнес Матери семейства. Она же, растроганная до глубины души, отдала ее потихоньку Сыну, который, не сказав никому ни словечка, отнес ее Сестрице. Но и та не притронулась к винограду. Она дождалась прихода Отца, который, увидев в своей тарелке возвратившуюся к нему кисть винограда, возвел глаза к Небу и заключил в объятия все свое Семейство.

Здесь кругосветное путешествие кисти винограда кончалось, и я было задумался над тем, кто же ее съел, как дядя Жюль, сложив газету, сказал торжественным топом:

– Вот страничка, которую ты должен был бы выучить наизусть.

Я был возмущен этим пожеланием - мало, видите ли, я учу наизусть!
– и спросил:

– Это почему еще?

– Ну как же, - ответил дядя, - неужели тебя ничуть не тронули чувства, вдохновлявшие этих скромных крестьян?

Я молча грыз кончик своей вставочки с пером и глядел в окно, за которым лил дождь, покрывая черным лаком ветки смоковницы.

Дядя Жюль настойчиво добивался ответа:

– Почему же эта виноградная кисть обошла все семейство? Он смотрел на меня глазами, полными доброты. Мне захотелось доставить ему удовольствие, я напряг свои мыслительные способности, сосредоточившись на этой проблеме, и вдруг меня осенило:

– Потому что ее побрызгали купоросом!, Дядя Жюль уставился на меня, стиснув "зубы, и весь побагровел. Он хотел что-то сказать, но от негодования у него даже дух захватило. Тщетно выдавливал он из себя какие-то гортанные звуки, не в состоянии произнести что-нибудь членораздельное. Затем, привстав со стула и воздев руки к небу, он в исступлении проговорил: