Слава моего отца (Детство Марселя - 1)

И началась набивка гильз; в ней участвовал и отец: он прижимал порох в гильзе промасленным пыжом - из тех, что состряпал утром дядя Жюль, - потом насыпал дробь, клал сверху еще один пыж и накрывал его картонным кружком с большой черной цифрой, указывавшей калибр дроби.

Затем приступили к окончательной обработке: маленький прибор с рукояткой сплющивал верхний край патрона, превращая его в закраину, которая плотно прикрывала смертоносное соединение.

– Шестнадцатый калибр больше двенадцатого?
– спросил я.

– Нет, - ответил дядя, - немного меньше.

– Почему?

– А в самом деле, - заметил отец, - почему у крупных калибров номера меньше?

– Это нехитрая загадка, но вы правильно делаете, что спрашиваете, - с глубокомысленным видом изрек дядя Жюль.
– Калибр номер шестнадцатый - это такое ружье, для которого из одного фунта свинца можно отлить шестнадцать круглых пуль. А для номера двенадцатого отливают из того же фунта свинца только двенадцать пуль, и, если бы существовало ружье калибра номер один, оно стреляло бы пулями весом в один фунт.

– Вот это исчерпывающее объяснение!
– сказал отец.
– Ты понял?

– Да, - ответил я.
– Чем больше пуль делают из одного фунта, том они меньше. И тогда получается, что дуло ружья меньше, когда у него большой номер калибра.

– При расчетах, наверно, имеется в виду фунт в пятьсот граммов?
– спросил отец.

– Вряд ли, - ответил дядя.
– Думаю, что речь идет о старинном фунте - в нем четыреста восемьдесят граммов.

– Великолепно!
– обрадовался отец, явно очень заинтересованный.

– Почему?

– Потому что я уже знаю, как составить для средних классов целый ряд задач такого типа: "Один охотник, имея семьсот шестьдесят граммов свинца, отлил двадцать четыре пули для своего ружья. Спрашивается: если вес старинного фунта равен четыремстам восьмидесяти граммам и цифра, обозначающая калибр, обозначает также число пуль, которое можно отлить из одного фунта свинца, то какого калибра ружье этого охотника?"

Папино педагогическое открытие меня немного встревожило: я испугался, как бы его не испробовали на мне, в ущерб моему досугу. Но я успокоился, сообразив, что отец слишком увлечен новой страстью и вряд ли пожертвует своими каникулами, чтобы испортить мне мои. Дальнейшие события показали, что я рассудил правильно.

К концу вечера столешницу занял целый батальон разноцветных патронов, выстроившись шеренгами, точно оловянные солдатики. Вечер этот был для меня необыкновенно интересен.

Однако что-то меня тяготило, омрачало мою радость, и мне никак не удавалось понять, в чем причина.

И только перед сном, снимая носки, я понял.

Дядя Жюль весь вечер говорил таким тоном, словно он самый ученый, словно он здесь учитель, а мой лапа, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах, усердно слушал его с простодушным видом невежды-ученика.

Мне было стыдно, я чувствовал себя униженным.

На другое утро, получив свою чашку с молоком, подкрашенным кофе, я открыл маме свое сердце.

– Тебе нравится, что папа будет ходить на охоту?

– Не очень, - ответила она.
– Это опасная забава.

– Ты боишься, что он упадет с лестницы со своими патронами?

– О нет! Не так уж он неловок... Но все-таки порох - коварная вещь.

– А мне это не потому не нравится.

– Тогда почему?

Секунду я колебался - ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать большой глоток кофе с молоком.

– Разве ты не видела, как дядя Жюль с ним разговаривает? Он все время командует, только он и говорит все время!

– Так ведь он для того и говорит, чтобы научить папу, и делает он это по дружбе!

– А вот я очень хорошо вижу - он страшно доволен, что берет верх над папой! И мне это совсем не нравится. Папа его всегда обыгрывает и в кегли и в шашки. А тут, я уверен, он ему проиграет. По-моему, это глупо - браться за то, что не умеешь. Я, например, никогда но играю в футбол, потому что у меня слабые икры и надо мной будут смеяться. Зато я всегда играю в шарики, или в классы, или в догонялочку, потому что тут я всегда выиграю.

– Дурачок, на охоте ведь не соревнуются, кто над кем возьмет верх. Охота это прогулка с ружьем, и, если папе это приятно, значит, и пользу ому принесет большую. Даже если он не убьет дичи.

– Ну и что ж! Если он ничего не убьет, мне будет противно. Да, противно! И я разлюблю его.

Мне немножко хотелось зареветь, но я подавил это желание, набив рот хлебом с маслом. Мама это отлично заметила, потому что подошла ко мне и поцеловала.

– Ты отчасти прав, - сказала она.
– Это верно, что сначала папа будет слабее дяди Жюля. Но через неделю он станет таким же ловким, как и Жюль, а еще через недельку - увидишь - папа сам будет давать ему советы!

Это не было утешительной ложью. Мать верила, она была уверена в своем Жозефе. А я терзался тревогой, как терзались бы дети нашего многоуважаемого президента республики, если бы он сообщил им, что намерен участвовать в велогонке вокруг Франции.

* * *

Следующий день был еще тягостнее.

Прочищая по порядку отдельные части ружей, разложенные на столе, дядя Жюль завел речь о своих охотничьих подвигах.

Он рассказывал, что у себя в родном Руссильоне настрелял в виноградниках и сосновых лесах десятки зайцев, сотни куропаток, тысячи кроликов, ну, а "редкая дичь" не в счет.

– А рраз вечерром я возвращался несолоно хлебавши, - до чего ж был зол: прромазал подряд двух зайцев!

– Почему?
– спросил Поль. Глаза у него стали совсем круглыми, рот раскрылся.

– А черрт его знает почему!.. В общем, было мне стыдно, и я приуныл... Но только я вышел из рощи подле Табса и свернул в виноградник Брукейроля, как вдруг - что я вижу?

– Да, что я вижу?
– спросил, замирая, Поль.

– Королевскую куропатку!
– закричал я.

– Нет, - ответил дядя.
– Оно не летало и было гораздо крупнее. Итак, говорю я, что я вижу? Баррсука! Огромного баррсука, который уже загубил целый участок десертного винограда. Я прикладываюсь, стрреляю...

Дальнейшее всегда описывалось совершенно одинаково и все же непременно с новыми подробностями: дядя стрелял, потом из осторожности "бил дуплетом", и сраженное наповал животное дополняло нескончаемый список жертв дяди Жюля.

Отец слушал рассказы о его славных подвигах, не говоря ни слова, и, точно благонравный ученик, чистил дуло своего ружья длинной щеткой, "ершом", пока я уныло протирал гашетку и спусковую скобу.

Когда к полудню ружья были собраны, смазаны и натерты до блеска, дядя Жюль объявил: