Славянский котел

Все эти длинные, демонстративно откровенные тирады Борис воспринял как шуточные и заключавшие неуважительное к нему отношение, но отнёсся к ним спокойно и будто бы даже не принимал их всерьёз, но в глубине души был обижен и долго не подавал в разговоре даже коротких реплик, не находя умных и подходящих для такого момента слов. Где-то на уровне подсознания копошилась мысль: мне трудно будет сохранять равнодушие, но я найду в себе силы, чтобы не показывать ей своего интереса и, тем более, восхищения.

Но что же она такое, эта девушка, принесшая с собою столько новых, сильных впечатлений для Бориса и заставившая присмиреть грозного адмирала?

Легко и весело она набирала себе еду, задавала Борису вопросы и, казалось, всё больше радовалась тому счастливому обстоятельству, что человек, которого они долго ждали, был и молод, и хорош собой, и всем своим обликом так походил на Есенина и на них — на дядю Яна, и на неё, Драгану. И, кажется, это вот последнее обстоятельство и вызвало такой откровенный восторг девушки, который она, может быть, и хотела бы скрыть, но не умела. И дальше она говорила:

— Удивительно, как мы, русские, похожи друг на друга! Вы не находите?

Она говорила по-английски, но некоторые фразы вырывались у неё по-русски.

— Вы русская?

— Нет же, нет, конечно; я сербка и родилась в Америке, но, когда бываю в Белграде у своего второго дяди, говорю только по-русски, и мы любим говорить: «Мы тоже русские!». Быть русским — это мечта многих сербов. Россия — такая великая и могучая страна! А русский народ так много сделал для человечества! Сербы — тоже народ замечательный, но вас, русских, я люблю больше.

— Вы так хорошо говорите по-русски.

— Да, хорошо. Моя бабушка и прабабушка жили в России, а потом и я три года училась в Московском университете и работала в химической лаборатории — в том же научном центре, где работали и вы. Только я вас там не видела.

— Вы работали у Арсения Петровича?

Драгана как-то вдруг сникла, опустила глаза. Тихо проговорила:

— Да, и он здесь, у нас — у него большая лаборатория, но теперь он болен. Не хочет никого видеть, лежит на диване и не оборачивается даже на мой зов. А если к нему приходит врач-психолог Ной Исаакович, с ним случается истерика. И он гонит от себя врача. Не верит ему и даже боится. А про вас каждый день спрашивает: не приехал ли мой ученик Боренька? Я надеюсь, он вам обрадуется и станет поправляться. Он часто вспоминает какую-то лестницу уравнений математика Зубова и говорит, что только Боренька сумел в ней хорошо разобраться, и только эта лестница нам поможет. Сейчас нельзя совершить никаких серьёзных открытий без знания математики. Нам известно, что и вы не однажды ездили в Ленинград на консультации к знаменитому профессору Зубову.

Драгана говорила ласково и как-то душевно, доверительно. Голос у неё был мягкий, чистый и звонкий. Если закрыть глаза и слушать только один её голос, то могло показаться, что с вами беседует ангел или девочка-подросток; голос её как бы вызывал вас на откровенность, побуждал верить ей и в свою очередь говорить тоже о приятном, душевном и очень личном. Сейчас она была совершенно непохожа на ту, что минуту назад с дерзким вызовом говорила о Есенине, о любви. Простаков снова почувствовал неодолимую силу её обаяния, на этот раз уже не физического, а какого-то иного, тайного, проникающего в вашу душу и сердце. Борис не смотрел на неё, он боялся поднять глаза и выдать своё волнение, свою беспомощность и так неожиданно поразившую его слабость. Он решительно не знал, о чём с ней говорить. И думал лишь о том, как будет с ней работать, общаться,— наконец, как переживёт тот роковой момент, когда окончательно убедится в том, что она подшучивала над ним, высмеивала, говоря о его похожести на Есенина.

Вдруг она сказала:

— Я бы не хотела, чтобы вы там жили.

— Где? — не понял Борис.

— А там, в Белом доме.

Она посмотрела на дядю Яна.

— Пожалуйста, поселите его у себя на третьем этаже и следите, чтобы он от нас никуда не убежал. Я буду плакать, если мне скажут, что этот русский молодой человек исчез так же, как он исчез из своей казацкой станицы. А если вы мне не обещаете его сохранность, я поселю его у себя и поручу охранять тем самым трём парням, которых приставил ко мне не то отец, а скорее всего дедушка. Да, да — поселите его у себя. На третьем этаже у вас много свободных комнат. Пожалуйста, прошу вас.

Дядя Ян замялся.

— Я-то бы и поселил, как прикажете, но Иван Иванович и Ной Исаакович... Люди из Вашингтона, у них есть инструкции. Боюсь...

— А вы не бойтесь. И никогда ничего не бойтесь. Сошлитесь на меня. Я так хочу. А не то, так и совсем прогоню их со своего острова. И, пожалуйста, не спорьте со мной.

Адмирал кивал головой. Любопытно было наблюдать, как этот богатырь, привыкший повелевать и не терпевший возражений, тут неожиданно смирялся и покорно склонял на грудь голову. А Борис думал: как же она, такая молодая, и даже с виду юная девица, смогла забрать этакую власть над адмиралом?

Время свалилось за полночь, Драгана простилась и в сопровождении трёх парней уехала куда-то,— как потом Борис узнал, к себе домой, где она жила в окружении верных слуг и под надёжной охраной. А папаша Ян хотел было показать Борису его комнаты, но тут во дворец явились Иван Иванович и Ной Исаакович и бесцеремонно сели за стол, попросили вина. Затем Иван Иванович отвёл адмирала к окну и о чём-то переговорил с ним. Адмирал пожал плечами и подошёл к Борису, сказал:

— Вы сейчас пойдёте в Белый дом, а завтра я к вам приеду, и мы обговорим некоторые обстоятельства вашей жизни на острове.

Говорил он тихо, каким-то несвоим, нетвёрдым голосом и кивал головой, как бы давая понять, что всё будет хорошо, но неожиданно возникли кое-какие препятствия, которые, как он надеется, удастся устранить. Простаков в сопровождении врача и Ивана Ивановича направились к выходу. У ворот их ожидал автомобиль. По дороге Иван Иванович строго и будто бы даже не очень вежливо проговорил:

— Адмирал привык командовать, но у нас свои правила, свой режим.

И уже тише добавил:

— Мы люди служивые, порядок жизни нам диктуют там, на материке.

Борис на это заметил:

— Надеюсь, вы и мне позволите принимать участие в составлении порядка моей жизни?

Уже на этом начальном этапе пребывания на острове Борис заметил некоторую несогласованность в действиях его поводырей и попечителей. Между ними не было ладу, каждый хотел бы навязать учёному свою волю, свой порядок жизни, свой стиль отношений. Впрочем, было что-то и общее в задачах, которые они преследовали: Борису создавался максимум удобств, все с одинаковым старанием подвигали его к делу, в котором были заинтересованы.

Больше всех говорил и старался приблизиться к Простакову Ной Исаакович. Он наклонялся к учёному и почти на ухо ему бубнил:

— Вам не о чем беспокоиться; тут всё будет направлено к устройству хорошей жизни, не просто хорошей, а такой, которую я бы и сам хотел иметь. К сожалению, я не умею зажигать облака. Вы умеете, а я — нет, не умею. А если бы умел... О-о-о!.. Я бы знал, что у них за это взять. Я бы знал.

И Ной качал головой, выражая тем самым и сожаление от того, что он не умел «зажигать» облака. Впрочем, и Борис не знал, что это такое «зажигать» облака. А Ной по-своему расценил его молчание и задумчивость: отвернувшись в сторону, он как бы с досадой тихо проговорил: