След человеческий (сборник)

— Милости просим, — еще раз пропела Марья Семеновна.

За чаем между прочими разговорами Лобасов спросил:

— А почему это у вас в Залесье городской сад называют Костиным, кинотеатр — Коровинским, а больницу Павловской? Хотя, больницу-то, вероятно, в честь физиолога Павлова…

— Как раз — нет. Секретарем райкома у нас Павлов работал. А в городе тогда с медицинским обслуживанием плоховато было: больничка старая, оборудование в ней допотопное. Вот секретарь райкома и взялся за это дело. При нем новую больницу построили. Теперь и рентген, и лаборатория для анализов, и физиотерапия — все есть. Ну, доброе-то и не забывается. Как о больнице заговорят, так все — Павловская да Павловская. А сад — это уже при другом секретаре, при товарище Костине у нас появился. На том месте пустырь был. Крапива росла, репейник. Вот Костин и сагитировал молодежь: давайте, говорит, создадим здесь парк отдыха. Стали воскресники проводить, площадку очистили, деревца посадили. Теперь куда как хорошо разрослись. Загляденье! А поскольку инициатива пошла от Костина, то и название такое: Костин парк. Конечно, не официально, но в просторечии так называют.

— А слыхал я, что одно время работал у вас секретарем райкома товарищ Дымец.

— Дымец? Что-то не помнится мне. Маша, а ты не помнишь?

— Фамилия заметная, а не помню, — ответила Марья Семеновна.

— Может, и работал, но всех не упомнишь, старческий склероз начинается, — как бы извиняясь, сказал хозяин. И тут же добавил: — Многие бесследно уходят…

Праздник с геранью

Есть довольно распространенное комнатное растение— пеларгония, или, попросту говоря, герань. Цветет оно ярко-красными шапками. Герань очень любят жители небольших городов и фабричных поселков. Столичные, особенно те, которые стараются не отставать от современного уровня европейской цивилизации, относятся к герани свысока, считая ее признаком провинциальной безвкусицы.

Лично я исполнен глубочайшего уважения к герани. И не только потому, что вырос в такой среде, где этот цветок пользовался широкой популярностью, но и потому, что знаю историю, в которой герань играла положительную и главную роль.

В тридцатых годах я жил в городе Иванове и был репортером газеты «Рабочий край». Однажды накануне Первого мая редактор дал мне задание съездить в районный городок Шую и подготовить для праздничного номера газеты репортаж о молодой, но уже знаменитой тогда ткачихе Марусе Калининой. В паре со мною поехал наш фотокорреспондент Кузьма Пискарев, человек многоопытный, строгий и, как он сам о себе говорил, политически принципиальный.

В первую очередь мы, конечно, побывали на фабрике, поговорили с директором, мастером и с самой Марусей, милой и скромной девушкой. Я записал все, что было нужно, а мой напарник сфотографировал ткачиху за работой.

Очень красиво она работала. Легко и проворно. Словно танцуя, порхала Маруся среди восьмерки своих станков. Движения рук ее были уверенно ловки. И казалось, что оглушительный грохот ткацкой не мешал ей слышать музыку рождения серебристого полотна.

У Кузьмы возникла мысль заснять ее еще и в домашней обстановке. Мы договорились, что зайдем к Марусе домой после смены.

Жила она с матерью пенсионеркой в слободке недалеко от фабрики. Когда мы пришли к ней, Маруся уже принарядилась. На ней было яркое крепдешиновое платье цветочками и модные туфельки.

Небольшая квартирка Калининых выглядела уютно и чисто. Во всем здесь чувствовались заботливые женские руки. На кровати, застланной тканевым покрывалом, аккуратной пирамидкой возвышались подушки в наволочках с кружевными прошвами, спинка дивана украшена вышивкой, на подоконниках стояли плошки с пышно цветущей геранью.

Кузьма сфотографировал Марусю, усадив ее рядом с матерью на диване, потом возле зеркала, потом приказал ей встать у окна и уже прицелился объективом, но вдруг нахмурился, сказал: «Так не пойдет», — и решительно стал убирать плошки с геранью с подоконника на пол.

— Ты что? — спросил я.

— Не пойдет! — твердо сказал мой напарник. — В кадре герань оказалась. Не гармонирует с образом нового человека.

— А может, с цветами даже красивее? — робко заметила молодая хозяйка.

— Красота красотой, но и о содержании нельзя забывать, — назидательно ответил Кузьма. — Снимок должен иметь воспитательное значение.

После того как фотографирование было закончено и плошки с геранью снова поставлены на подоконник, мать Маруси, Прасковья Ильинична, пригласила нас попить чайку.

Уже за столом она вдруг сказала:

— А герань-то вы зря обидели. Это у нас самый первомайский цветок. Хоть у кого из старых партийцев спросите, и те подтвердят: уж самый-то, самый майский.

— Это почему же? — полюбопытствовал я.

— А вот почему. Шуя наша еще и в старое время сильно революционной была. Здесь ведь Михаил Васильевич Фрунзе работал, только его тогда у нас Арсением звали. Он нелегальным считался, подпольщиком. Я его помню, хотя была тогда, как вот Маруся теперь, молоденькой. Жили мы тут же, в слободке. В тыща девятьсот седьмом году, никак, в марте месяце, Арсения-то арестовали. Да и не одного Арсения, а и других, кто к нему ближе стоял. На фабриках такое началось, что не приведи тебе господи — угрозы да штрафы. А перед первым мая из жандармского управления приказ: за маевку — тюрьма. Кто из мужчин в красной рубашке появится— хватать и немедленно в каталажку. Если какая женщина красный платок или кофту наденет — туда же. Тут кто-то из партийных и сообразил, как сделать-то надо.

Под первое мая тихонько оповестили нас, чтобы все, у кого есть красная герань, несли бы ее в слободку, которая от самых фабричных ворот начиналась и тянулась до главной улицы. И чтобы там, в слободке, на каждом окошке стояли эти цветы. А герань-то, конечно, в каждой каморке имелась. Ведь для нас, рабочих, этот цветок единственным украшением был.

Вот мы и натащили цветов-то. Утром полиция глядит, а по всем окнам красное разливается. Вся слободка будто в кумач оделась. Наши фабричные посветлевшие ходят, перемигиваются друг с дружкой. Полицейские туда-сюда, как собаки, бегают. Сам пристав на дрожках приехал. Кричит: «Убрать немедленно! В остроге сгною!» А ему: «Да это что же такое? Разве можно у людей цветы отбирать? Им сам бог цвести разрешает…»

Вот так мы и отметили рабочий праздник геранью.

С тех пор еще больше полюбился людям этот цветок. В какую квартиру ни зайдете, везде гераньку увидите. Цветет она очень уж хорошо. Вон какие пышные шапки. Прямо что-то особенное… Вот и выходит, что зря вы ее обидели.

— Это частный случай, — упрямо сказал фотограф.

— Да уж частный или несчастный, а я при своем остаюсь.

Напившись чаю, мы распрощались с Калиниными и заспешили на поезд.

Мой репортаж о работе знатной ткачихи напечатали в праздничном номере газеты. Был также опубликован и снимок, сделанный Кузьмой Пискаревым, — Маруся стоит у своих станков. Редактор сказал, что он более выразительный: людей труда надо показывать на их производственной вахте.

Он был тоже человеком политически принципиальным.

Не ужился…

Как-то в начале лета мы с учителем Михаилом Ивановичем Гущиным поехали на реку Колокшу удить рыбу. Там в излучине под Батыевой горкой уж очень хорошо берет окунь. Стоит только забросить удочку, нацепив на крючок обыкновенного червяка, как поплавок, дрогнув, стремительно идет вглубь, леска натягивается, тонкий конец удилища изгибается дугой, а рука ощущает жадную, порывистую хватку рыбы.

Однако в этот раз рыбалка была неудачной. Видимо, сказалась стоявшая вторую неделю жара. На зорьке кое-какая мелочь еще хватала, но к десяти часам утра клев прекратился совершенно, будто отрезало. Даже нахальные ерши обходили наживку, и мы, смотав удочки, направились к старому мосту, чтобы оттуда прямой дорогой выйти на станцию.

Старый деревянный мост нынешней весной подмыло, и он завалился. Теперь его ремонтировали. На насыпи, заросшей мать-мачехой, лежали толстые бревна. Пахло сосновой щепой и варом. Двое плотников тесали тяжелую сваю. Один из них, кудрявый, широкогрудый красавец, работал особенно ловко, словно играючи. Топор в его руках так и ходил, так и взлетывал. Другой, уже довольно пожилой, худощавый, с волосатыми жилистыми руками, работал, казалось, неторопко, но тоже ладно и споро.