След: Философия. История. Современность

Пушкин — русское будущее в смысле времени мифа: не будущее и не прошлое, а вечное настоящее. Его мифический прообраз, архетип — дитя: Ариель, Питер Пэн. Нет будущего у самого Пушкина: архетипическое не стареет и не взрослеет. О будущем можно говорить только в отношении России — сможет ли она увидеть и оценить Пушкина как свободного человека, ничему и никого не учившего; сможет ли она жить по-пушкински — хорошо делать свое дело и не напрягаться.

1999

Россия: глазами Фолкнера

Юбилей Фолкнера заставляет обратиться к некоторым темам, которые иначе как русскими и не назовешь. Можно даже сильнее сказать: он поднимает темы славянофильские. Можно даже самого Фолкнера назвать славянофилом — если иметь в виду исключительно типологию того мировидения, которое объединяет столь, казалось бы, разнородные явления, как русское славянофильство и американский Юг. Общее у них критическое отношение к той культурной модели, которая получила название либерально-просветительской или просто цивилизаторской. Это известная тема культуры и цивилизации, их имманентного конфликта, несовместимости, неслиянности: противостояние рационалистической, на науку ориентированной — и художественно-религиозно ориентированной моделей. Это старая, но не умирающая тема романтической реакции на так называемый прогресс, ее можно вести еще от Руссо, если не от Гесиода. Я в эти дни прочитал, что Фолкнер очень высоко ценил Томаса Манна. Это неудивительно — ведь последний тоже корнями своими уходил в традицию высокой художественно (музыкально, как он предпочитал говорить) организованной культуры. В случае Фолкнера этот конфликт рационализма и романтизма, цивилизации и культуры приобрел чрезвычайно зримые формы конкретного исторического сюжета: противостояние американских Юга и Севера, гражданская война в Америке и оставленная ею травма. Фолкнер был свидетельством того, что рана эта не зажила в Америке, что именно в этой стране, которую мир привык считать авангардом научно-технического прогресса и демократической цивилизации, все еще остро ощущается и переживается, казалось бы, архаический, европейского происхождения конфликт.

Понятно, что американский Юг представлял эту «романтическую» сторону указанного конфликта, и неудивительно, что самый крупный американский писатель XX века был южанином. Сам Фолкнер писал об этом так — в романе «Осквернитель праха», словами любимого своего героя-резонера Гивена Стивенса:

…мы единственный народ в Соединенных Штатах… который представляет собой нечто однородное. Я хочу сказать: единственный сколько-нибудь заметной величины. Поселенец Новой Англии тоже, конечно, удален от моря и от тех выбросов Европы, которые наносит к нашим берегам и которые наша страна сажает на бессрочный карантин в эфемерных, лишенных корней городах, с фабриками, и литейными, и муниципальными пособиями, так надежно и прочно, что могла бы позавидовать любая полиция, но народа в Новой Англии осталось немного… мы на самом деле вовсе не против того, что у чужеземцев (да и у нас тоже) называется прогрессом и просвещением. Мы защищаем, в сущности, не нашу политику или наши убеждения и даже не наш образ жизни, а просто нашу целостность; защищаем ее от федерального правительства, которому все остальные в нашей стране вынуждены просто в отчаянье уступать все больше и больше своей личной, неприкосновенной свободы ради того, чтобы сохранить свое место в Соединенных Штатах. И конечно, мы будем и впредь защищать ее… Очень немногие из нас понимают, что только из целостности и вырастает в народе или для народа нечто имеющее длительную, непреходящую ценность, — например, литература и искусство…

Понятно, что «мы» здесь — южане. Главная их черта в приведенной характеристике — целостность, интегральность, единство, наличие общих корней, корня вообще, традиция, органика. Это люди, у которых есть страна, — а не пришельцы-иммигранты, не «янки», люди без роду и племени, не бродяги по диким полям истории, как сказал по другому поводу другой писатель, русский. Перед этим коренным, корневым отличием теряют значение чисто внешние расхождения в политической идеологии. И только в такой атмосфере, на такой почве, удобренной телами многих поколений, возможно цветение высших форм духовности — литературы и искусства. Все, что могут предложить янки, — это технический прогресс и поделки Голливуда, о которых нью-йоркский киновед сказал, что это — красивая жизнь в воображении бедняка из Восточной Европы.

Вот характеристика северян и их культуры в том же романе, словами того же героя:

…дешевая, дрянная, неряшливая музыка, дешевые фильмы, не имеющие подлинной стоимости деньги, сверкающие нагромождения рекламы, построенной ни на чем, карточный домик над пропастью, вся эта трескучая белиберда политической деятельности, которая была когда-то нашей мелкой кустарной промышленностью, а теперь стала нашим отечественным любительским времяпрепровождением, вся эта искусственная шумиха, создаваемая людьми, которые сначала умышленно подогревают нашу национальную любовь к посредственному, а потом наживаются на ней; мы берем все лучшее, но с условием, что будет разбавлено и изгажено, прежде чем это нам подадут; мы единственный народ в мире, который открыто похваляется тем, что он туполобый, то есть посредственный… масса людей, не имеющих между собой ничего общего, кроме бешеной жажды наживы и врожденного страха, оттого, что у них нет никакого национального характера, как бы они ни старались это скрыть друг от друга за громкими изъявлениями преданности американскому флагу.

Это ведь почти Солженицын, Гарвардская речь, причем звучит это куда убедительней по той простой причине, что говорит это чистейшей воды американец, а не заезжий проповедник. Сходство идейных оценок диктуется тождественностью духовно-культурного типа: говорят люди художнической складки, писатели. Получается, что настоящий писатель и должен быть почвенником, «славянофилом». Однажды я написал большую статью, в которой доказывал, что подлинным выходом славянофильства была не идеология национального превосходства, а большая русская литература; я и сейчас не отказываюсь от этой мысли. Другой вопрос — а он-то и есть самый важный: достаточно ли этой художественно ориентированной, духовно углубленной модели культуры для построения оптимального социального бытия? По-другому: можно ли людям такой складки доверять социально-культурное лидерство? Не наломают ли они дров почище всяких янки? Вот главный вопрос.

Не будем, однако, забывать о Фолкнере-писателе. Он почвенник и регионалист, это понятно. Таковым же было его самосознание. Он говорил, что писатель должен быть провинциалом. То же говорил ему опекавший его в молодости Шервуд Андерсон: «Вы человек деревенский, и таким должны оставаться». Он и писал всю жизнь провинциальную хронику — летопись жизни и страстей Йокнапатофского округа, штат Миссисипи. Еще небольшой шажок, и вы сможете назвать его совсем просто — писателем-деревенщиком, вроде Василия Белова и Валентина Распутина. Оба эти писателя люди, несомненно, талантливые, но я решусь сказать, что всеобщего интереса они не представляют, это все-таки локальное явление, и даже не столько русское, сколько советское. А Фолкнера знает весь мир; кстати, его и открыл «мир», а не Америка, в которой долгое время относились к нему с прохладцей. При этом я берусь доказать, что тематика русских деревенщиков имеет очень значительный культурный смысл и лежит в том же историко-культурном горизонте, что и творчество Фолкнера: это все то же противостояние органики бытия зловещему ходу нивелирующего прогресса. Но у Фолкнера более значительны и представляют всеобщий интерес его герои. При всей их локальной подлинности и достоверной фактичности они к тому же метафизически углублены.

Это и дало повод многим критикам оспаривать общее мнение о провинциализме Фолкнера — при всем том, что этот провинциализм обусловливает самый его художественный дар. Я просмотрел сборник «Фолкнер: тридцать лет в критике», вышедший в 1960 году, и увидел, что большинство представленных там работ трактует Фолкнера в тонах экзистенциальной философии. Фолкнер действительно дает основания для таких трактовок.

Вот что писал, например, Альфред Казин о герое его романа «Свет в августе» Джо Кристмасе:

То, что заставляет нас читать и слышать Фолкнера, то, чем он заставляет верить в его героев, — это его концепция человека, стремящегося стать человеком. В каком-то смысле его персонажи не существуют вообще — они только стремятся быть. И это, в конце концов, главная тема любой серьезной современной литературы. Джо Кристмас не только воплощение расовой проблемы в Америке, но носитель самой проблемы человеческого существования. Подлинные герои современной литературы — люди, слишком серьезно занятые собой, чтобы вступать в конфликт с другими людьми. Их конфликты — внутренние, а не внешние, не социальные, они стремятся стать чем-то. Джо Кристмас ведет не просто одинокую жизнь, но жизнь отрешенную. Он присутствует в обществе только физически, но озабочен он исключительно процессом самообнаружения, самонаименования, даже самолегализации. Он занят поиском «постороннего» — то есть самого себя.

Здесь много модной тогдашней фразеологии, вплоть до отнесения к конкретным экзистенциалистским терминам и текстам, но основная мысль кажется мне правильной на все времена: герои Фолкнера не просто южане, белые или черные, это в некотором роде метафизические модели человека. Тему Юга у Фолкнера нельзя свести к теме конфликта с Севером из-за рабов или путей цивилизации вообще. Не лишне повторить, что он описал южанина в абсолютной его социоисторической конкретности — и в то же время дал тему Юга в ее моральном и религиозном продлении. За грубым фактом рабовладения и созданного им строя жизни и психологии скрывается что-то еще. Это «еще» наиболее интересно у Фолкнера.

Художество возникает в атмосфере сложившейся, устойчивой жизни — даже если это устойчивость, переходящая в застой. Великое искусство не может возникнуть в обстановке бурной социальной динамики; к примеру, достижения русского авангарда были рождены не революцией, а предзаложены в предшествующем мирном периоде, еще до 14 года. В Нью-Йорке великого искусства нет и быть не может, это просто место гастролей уже состоявшихся знаменитостей. Все это более или менее понятно и много раз повторялось, в отношении к Фолкнеру тоже. Но меньше замечалось другое: жизнь в традиции, в органике, жизнь фундаментальная и, если угодно, фундаменталистская не бывает жизнью вполне мирной, она несет в себе колоссальные внутренние напряжения. Тишь да гладь здесь только на поверхности, действуют чрезвычайно сильные механизмы вытеснения. Это видно и на русских примерах, самым представительным из которых был Лев Толстой. Певец «роевой» жизни, фундаментальных основ и вечных законов бытия обернулся беспокойным моральным проповедником, обличителем неправды русской, и всякой, жизни.