След «Семи Звезд»
Шрифт:
Но какая-то мысль, связанная с игрой ребятишек, саднила в голове, никак не желая окончательно оформиться. Крепость. Стены. Ядра. И отчего-то Прохорово: «Качели построй»…
Господин барон находился в явной и глубокой прострации. Сидел за столом туча-тучей, глядя пред собой ничего не видящими оловянными глазами и механически покручивая длинный ус. Пудреный парик съехал набок, в мундире также просматривалась небрежность – пуговицы, обычно с немецкой аккуратностью и педантичностью застегнутые, нынче тоскливо поглядывали на пустующие петлички.
На приветствие,
– Scheiвe! Дерьмо!
У поэта брови полезли вверх. Само собой, он понял, что ругательства относятся не к нему. И все же получить такое вместо приветствия – явный моветон.
– Что-то случилось, сударь? – поинтересовался он участливо.
– Случилось? – в ярости грохнул кулаком по столу барон, так что чуть столешница не проломилась. – Да уж!
Он вскочил на ноги и нервно зашагал по приемной туда-сюда. Побегав этак-то с пару минут, остановился прямо перед Барковым и поводил указательным пальцем у его носа.
– Ни-ни! Никому ни слова! Моя бедная репутация! О, майн гот!
Было видно, что его буквально переполняет волнение.
– Да объяснитесь наконец, барон! – взмолился господин копиист, и себе растревожившийся не на шутку.
Пристав с сомнением смерил собеседника взглядом с головы до ног, затем с ног до головы и хмыкнул. Подскочил к двери, рывком распахнул ее, выглянул наружу. Убедившись, что в коридоре нет посторонних, плотно прикрыл дверь. Повернулся к Ване и приложил палец к губам, призывая блюсти тайну.
У поэта начало закрадываться впечатление, что его новый приятель не в себе. Уже начал жалеть, что притащился сюда со своим делом.
Между тем немец на цыпочках подошел к чему-то лежавшему у стены и покрытому рядном. Рывком сдернул накидку.
Взорам Ивана предстала туша не то молодого оленя, не то косули. В общем, какой-то рогатой живности. (Вернее, живностью она являлось когда-то, а теперь была мертвым-мертвехонька.) Четыре ноги, два уха, куцый хвост.
– Ну и?.. – все еще не понимал поэт.
– Гляньте-ка сюда! – немец указал на голову животного.
Ну, рога. Эка невидаль. Небольшие, потому как и особь была молодой. Один, два, три…Три?!!
– Их… три?..
– А я о чем? – закрутил ус барон. – Но вы присмотритесь к среднему получше…
Поэт склонился над тушей. Ого! Даже руками пощупал для верности.
– Это… н-не… рог… – то ли спросил, то ли подтвердил он.
Немец кивнул.
– Похоже на отросток какого-то дерева.
– Но откуда?
– А я почем знаю? – сердито фыркнул пристав. – Есть у меня соображения, но такого свойства, что вы, чего доброго, станете смеяться…
– Ну что вы! Как можно?!
– Я полагаю, что некто, охотясь, зарядил свое ружье какой-либо косточкой. Допустим, вишневой. И, встретив сего оленя, выстрелил в него подобным зарядом. Убить не убил, а лишь ранил. И через какое-то время косточка проросла…
Господин копиист помимо воли заулыбался. Вот кому сам Бог велел книжки писать. Вторым Сирано де Бержераком станет.
– Вы шутите?
– А то нет? – рассмеялся самый правдивый человек на Земле. – Но как
это объяснить рационально?..Барков пожал плечами.
– То-то, – рассудил офицер. – Этакий казус надобно бы в столичную кунсткамеру отправить. Да жалко. Себе оставлю сей славный трофей. Велю изготовить чучело и повешу над камином в своем замке в Боденвердере.
– И откуда ж у вас сие диво?
– Какой-то мужик из лесу приволок. Перепуганный – жутко. Говорит, что подстрелил на охоте. Я и сам, признаться, струхнул, едва глянул.
Помолчав, пристав прищурился на поэта:
– Что-то много странностей стало твориться в губернии с вашим приездом, а, господин копиист? Змеи, крокодилы, псы эти жуткие. Теперь вот олень о трех рогах… Не желаете ли объясниться?..
– Так вы признаете все ж змей с крокодилами? – не ответив, поймал его на слове Ваня. – А при первой нашей встрече, помнится, все насмехались над «глупыми россказнями» черни?
– Tempora mutantur… – буркнул немец.
Дверь с шумом распахнулась.
– Видно, не видать мне трофея, как собственных ушей, – неприветливо встретил появление иноков хозяин. – За добычей явились, преподобные?
Козьма с Дамианом, кивнув Ивану, подошли к туше и, насупившись, стали осматривать диковину. Перекрестились, вздохнув горестно, и принялись увязывать невидальщину в рогожу.
– А вот не отдам! – воспротивился барон. – Кликну сейчас команду, да и выставлю вас взашей!
Братья кротко взглянули на него, и офицеру отчего-то стало не по себе. Он и сам не мог толком объяснить, почему его, боевого офицера и лютеранина, смущают эти двое православных юношей-монахов. Было в них что-то особенное, от чего душа приходила в трепет.
– Не перечьте, сударь, – молвил Барков. – Все равно ведь на их лад выйдет. А лучше скажите, не желаете ль принять участие в некоей кампании?..
Все трое уставились на петербуржца. Пристав – с вопросом, а чернецы – с осуждением и непониманием.
Иван жестом успокоил монахов, дескать, так надобно.
– Речь идет о безопасности государства. Есть подозрения, что здесь готовится чудовищный заговор…
– Scheiвe! – то ли в десятый, то ли в одиннадцатый раз за этот день выругался барон.
На сей раз брань относилась к высоким стенам Горнего Покровского монастыря, преодолеть которые представлялось воину делом невыполнимым. А прежде офицер сопровождал ругательствами то одно, то другое место из того, о чем ему рассказывал поэт.
Естественно, большую часть сведений, собранных им самим и полученных от владыки, господин копиист оставил при себе. Но и без того к концу его речей пристав был готов камня на камне не оставить от подозрительной обители. Хотел тотчас же ворваться вовнутрь силами всей своей команды и учинить форменный обыск.
– Scheiвe! И это тогда, когда государыня, можно сказать, находится при последнем издыха… – на сих словах он испуганно прихлопнул рот ладонью, поняв, что сболтнул лишнего.
Тут и поэт призадумался. Откуда у провинциального служаки сведения государственной важности? Причем, судя по всему, последней свежести. Государыня, конечно, часто хворает. Однако ж еще три недели назад, когда Иван уезжал из Петербурга, пребывала в отменном здравии.