След
Шрифт:
Ну а когда явился припоздавший Геронтий - клобуки разобрали! Знать, уж поздно стало решение менять. Да ведь, ясное дело, такие решения не враз отменяются. Высшим-то иерархам ещё и поболе мужества надобно, чем нам, простым смертным, чтобы свою ошибку признать. Так и вышло, что галичане остались без митрополии, а во Владимир явился вовсе не тот, кого ждали. Вот так…
И церковь, и великий князь были до того изумлены этим внезапным и не вполне сообразным патриаршим решением, что церковь учредила в Переяславле святейший собор, а Михаил Ярославич немедля послал в Царьград послов с просьбой о пересмотре дела. Собор, конечно же, ничего не мог дать, кроме раскола. А только раскола ещё и в духовной власти недоставало тогда Руси. Москва поддержала Петра, а Тверской опять
Пётр, разумеется (и не без оснований), опасался Тверского, вопреки воле которого так чудесно утвердился на митрополичьем престоле. Михаил же Ярославич не мог простить Петру вольного, не вольного ли, однако, лукавства, не без помощи коего он и въехал на Владычий владимирский двор. Чтобы слышать, надо если не верить, так хотя бы доверять. А здесь, дальше - больше! Словом, слишком многое стало меж Великим князем и митрополитом Всея Руси…
Но, между прочим (как о том не сказать?), спустя семь лет уже другой патриарх Православный, сменивший в Константинополе старца Афанасия, Нифонт, в своём послании к Великому Князю Всея Руси - именно так в том послании величал он Тверского!
– признавая Божественное основание его власти, поручал ему, не добром, так даже и силой отправить того митрополита Петра на патриарший суд. Однако запоздал ответ патриарха. Пётр к тому времени, оставив Владимир, окончательно перебрался в Москву, под крыло к Ивану-молитвеннику. Не достать! Да и силы были уже не те…
Кто прав был в том споре, кто нет, за давностью не разобрать, да и не нам судить! Одно лишь понятно: когда в православной стране расходятся в устремлениях власть земная и власть Небесная, так уж не жди добра…
Да никто и не ждал.
А началось всё с того… Да ведь непонятно даже, с чего началось? Зазорно что ли стало новгородцам под Тверью быть? «Да и впрямь, эка невидаль - Тверь! Чай, мы старее! Чего-то нам той Твери кланяться?» А может, наскучив жить в мире, - знамо дело, у тех новгородцев кулаки-то чесучие!
– захотели они чтоб великий князь ещё и приплатил им за этот мир? А может, и ещё чего? Ить, про тех новгородцев, сколь слов ни скажи, все будет непонятно: чего хотели? Какой пользы для себя и Руси искали, кроме вреда?
Ну и пошли по-своему обыкновению в колокол бить, вече звать! Да ведь ясно, чья рука в тот колокол била! Было кому там воду мутить ради беспредельной новгородской вольницы, было кому и сулить ту счастливую вольницу.
Эх, Русь, истинно, как дитё - чего ей ни посули, во все уверует! Во всяк-то миг ждёт от любого скалдырника [68] не иначе как пряника!
Ну а вече-то русское, дело известное: кто громче орёт, тот и прав. А громче-то орёт тот, кому больше уплачено. Умных же, известно, и вовсе на вече не слушают.
68
Скалдырник– скупой, жадный человек.
– Не держит великий князь слова!
– кричат.
А какого слова, не сказывают. Да разве и важно то, если стоголосо отвечает толпа:
– Не держит!
– Пойдём на Тверь!
Дак что ж не пойти, коли великий-то князь слова не держит!
– Умрём за Святую Софию!
Дак что ж и не помереть! Нет, в самом деле: отчего ж с такой лёгкостью мы смертью клянёмся? Али правда, жизнь нам не дорога?
Ну а там уж поздно стало взбеленившихся вразумлять. Да и некому - в ослеплении ума наместников Михайловых выгнали, а друзей его и вовсе с мостов покидали по-своему новгородскому обычаю. Словом, как крикнули, так и сделали!
Правда, покуда новгородцы искали повод к войне да буйствовали
на вече, великий князь занял Торжок - важнейший город на торговом пути, что шёл из Великого Новгорода на Низовскую Русь.Пойдя на Тверь да вдруг споткнувшись под своим же пригородом, сильно озадачились плотники. И теперь, как ни подзуживали их на кровь некоторые особо рьяные, ан в приступ идти не решились. Да со стен ещё вразумляли их тверичи теми словами, коих они и заслуживали своей изменчивостью. Ну постояли так некоторое время, да и одумались. Вспомнили вдруг о Феоктистовой грамоте, по которой уговаривались миром обиды ладить, а обиды-то, напротив, вроде как позабыли. Сами на себя изумились:
– А чего это мы с топорами-то прибежали? Чего всполошились?
И повинились перед великим князем. Но Михаил Ярославич вины не принял. То есть вину-то принял, а простить не захотел:
– Мало вам немцев-то? Со мной воевать хотите? Али не одна кровь у нас - русская?
– Дак ить, винимся, великий князь.
– Пошто измену ладите?
– Дак ить, бес, знать, попутал…
– Бес?! Али церкви у вас без крестов? Али не голодали давно, что на Низ волком зырите? Так ни мира, ни хлеба вам не даю!
И заперев Торжок, велел задержать на Твери обозы с зерном, что шли в Новгород с суздальского ополья. А как иначе, ежели не мечом, вразумлять неразумных?
Несолоно хлебавши, вернулись плотники из того похода. Но уж истинная обида на великого князя засела в сердце: повинились же, чего здрей на нас гневаться, чай, мы не со злобой шли, а так… без умища.
Ей-богу, и Русь - дите, а уж средь русских самые малые дети - это новгородцы! Но с топорами…
Однако без хлебати, одной селёдкой-то не натрескаешься. В другой раз прибежали виниться новгородцы. Сам владыка Давид явился. И вновь отступил Тверской, не стал морить голодом православных, взял лишь с новгородцев отступного в полторы тыщи серебряных гривен и отворил Торжок. И то сказать, немного и взял за досаду. Потому что и великокняжеские обиды были для него несоизмеримы с тем, к чему вёл.
То-то и оно, что в войне искал Михаил Ярославич мира, ибо не должно быть войны между русскими!
Да ведь и худой мир дорог, коли иного нет. И как знать, может быть, уже тогда достало и Тверскому воли всё-таки удержать новгородцев в узде, скрепить их с Русью едиными цепями, но… Но время надобно было ему для того, мир и время. Ан, оказалось, ни того, ни другого не было у великого князя.
В августе одна тысяча триста двенадцатого года умер Тохта. Ну, умер и умер - невелика беда, что тот хан, что этот, одно слово нехристи, и в век не дождаться русским их милости. Все так - да не так…
С тех пор как вокняжился Михаил Ярославич, татары, довольствуясь данью, почти не мешались в жизнь русского улуса, если опять же сами русские не вынуждали их к тому своими доносами. Но, главное, прекратились бессудные грабежи, и то, было, разумеется, не без воли правосудного хана, явно мирволившего Руси. Вроде бы небольшое время прошло без татарских наездов, однако же и его хватило, чтоб люди если ещё не освободились от страха, то вспомнили о достоинстве! Вот что более всего радовало великого князя: коли помнит народ о достоинстве, значит, не покорен!
Но умер Тохта.
А великий князь получил повеление немедля предстать пред новым ордынским правителем.
– Как, бишь, зовут-то его?
– Аз-бяк, Михаил Ярославич!
«Аз и буки, и веди… И упаси меня от лукавого! Господи, не дай увидеть мне Отчину в прахе и разорении…»
Вот здесь и пробил московский час.
Уж не с Ивановой, с иной хозяйской руки соколом взвился над Русью Юрий. Отважно взвился! Да и как не взвиться, когда в сей же миг, как великого князя в Сарай позвали, из того же Сарая в Москву пришла бодрая весточка от старого знакомца Кутлук-Тимура: мол, жди, Юрий, ханской милости. Да не просто жди, а докажи, что достоин…