Следы в Крутом переулке

— Иди, отсыпайся, — сказал Привалов.

— Хорошо, пойду. До свидания.

Обернувшись в дверях, Малыха поймал хитрый взгляд Привалова. Позднее он вспомнит этот взгляд и удивится: неужели прокурор заранее знал, как поступит Малыха?

Пока они беседовали, я думал о том, что нам-то с Сергеем все-таки удастся удивить прокурора. И мне очень этого хотелось. Когда Привалов отпустил Малыху, я наконец приступил к тому, что нам с Чергинцом казалось особенно важным, хотя внешне было связано не с последними событиями, а с тем, что произошло осенью.

— Володя Бизяев никакого пугала, напугавшего Сличко, не ставил. И даже не видел тогда его в Крутом переулке, — сообщил я прокурору.

Привалов мгновенье помолчал, словно оценивая услышанное и вроде бы не зная, как ему реагировать. А потом спокойно сказал:

— Вполне возможно. То ведь было наше предположение, гипотеза. Там ведь нашли его пиджак и чугунок с его двора. Но, если помните, я не настаивал на Володином признании.

— Мы подумали, — произнес долго молчавший Чергинец, — что вы просто пожалели парня.

— Вот именно пожалел. Тем более, что жалеть было просто: он того пугала не ставил и не мог о нем знать. Но главное было не это. Ему и без того выпало пережить немало. Но ведь мы установили, что никто не видел больше ни одного человека, и неизвестно, был ли там еще какой-нибудь человек, или этот кто-то исчез, поставив пугало. А если и не исчез, а где-то неподалеку скрывался, то как можно это узнать, если его никто не видел?

— Вот все это вместе и доказывает, что Сличко и Петрушина ликвидировал один и тот же человек, — заметил Костюченко.

— Разве я это исключаю? — Привалов пожал плечами. — Согласен, что этот человек жил относительно спокойно, пока не появился Сличко. Очевидно, Петрушин тоже знал, или узнал от Сличко, что же произошло… скажем, при операции на нефтебазе. Может быть, какие-то документы попали к Петрушину. От Сличко. А? Может быть такое? Сомнительно, но всякое может быть. Тем более, что после смерти Сличко тот же Петрушин сжег какие-то бумаги. Однако этот неизвестный человек мог этого не знать и считать, что бумаги находятся у Петрушина.

— А я не сомневаюсь, что сжег он что-то для видимости. Или что-то не самое важное, — вставил я. — Петрушин не такой человек был, чтобы упустить хоть малейшую возможность наживы.

— Вероятнее всего, — подтвердил Костюченко, — Петрушин крепко поспорил на кладбище со своим врагом. Как они оказались на кладбище оба? Это нам прояснит угрозыск. А пока… — Он задумался и внимательно посмотрел на каждого из нас. — И все-таки, как мы говорим, «партизанскую версию» отбрасывать нельзя. Раз уж побеспокоили меня и вас, — он с улыбкой кивнул в нашу сторону, — то останавливаться не резон.

— Конечно, не будем, — с излишней, может быть, горячностью заявил я.

— Доктор, прошу вас, поспокойнее. Суть в том, что мы не должны, не имеем права попусту беспокоить людей, ворошить прошлое. Не всем приятно вспоминать прошлое, в котором было больше потерь, чем радостей. Но восстановить для себя картину обязаны. Сергей Игнатьевич, — Привалов посмотрел на Чергинца, — вправе, например, расспросить стариков о партизанских делах, о том, хотя бы, как дядья сражались.

Сергей кивнул — то ли соглашаясь, то ли прощаясь. Он встал и направился к двери. Встал и Костюченко.

— Ты чем-то недоволен? — спросил его Привалов.

— Боюсь, что мы все будем недовольны, когда придем к концу. Мы должны быть готовы к неожиданностям. Ведь все это таким быльем поросло.

— Осокина я сам введу в курс дела, — сказал Привалов. Когда дверь за Костюченко закрылась, Привалов взял со стола ключи. — Провожу вас, доктор, не возражаете?

Невольно я подумал, что, залечив экзему на плече Привалова, потерял нечто весьма значительное в своей жизни — возможность чуть ли не ежедневного общения с прокурором.

Мы вышли на Октябрьскую площадь. Заметив пустую скамейку в скверике, Привалов двинулся к ней. Как всегда, у ног партизанки лежали цветы. Моросный ветерок разметал букеты по постаменту. И Привалов, подойдя к памятнику, аккуратно разложил их. Я вспомнил, что прошлой осенью в этом же скверике он рассказал мне о том, кто же такой Сличко: тогда только начиналось расследование дела о событиях в Крутом переулке. Я уже достаточно хорошо знал Привалова и понял, что не случайно он снова привел меня сюда. Возникшее было подозрение, что он намерен обойтись без моего, пусть и самого что ни на есть косвенного, участия в новом деле, совсем рассеялось, когда, простившись с ним, я вдруг вспомнил, что Мукимова решено было вызвать из Ташкента телеграммой от моего имени.

17

Участковым на Старом соцгороде работал старший сын Федора Корнеевича Балябы, одного из четырех оставшихся поныне в живых участников операции на нефтебазе. Толя Осокин, немногих знавший в Новоднепровске, с Володей Балябой подружился вскоре после приезда по распределению из Москвы. Дружелюбный, общительный Баляба-младший с интересом общался с выпускником московской школы милиции, стараясь почерпнуть побольше теоретических знаний, столь необходимых в службе. Он ведь уже четыре с лишним года, сразу после того, как в 59-м демобилизовался из армии, работал в милиции и вовсе не собирался до пенсии оставаться в участковых.

Толе даже не пришлось в тот вечер напрашиваться в гости, Володя сам затащил его на домашний ужин после хлопотного, чтоб не сказать муторного, дня. В ожидании, пока накроют на стол в зале — ради гостя Володя уговорил мать перенести ужни с кухни в просторную залу, — Толя посматривал на фотографии, развешанные по стенам. Его внимание привлек портрет военного с кубиками, явно сделанный еще до войны. На Толю смотрел командир партизанского отряда Василий Федорович Волощах. А рядом висел портрет его жены Анны, родной сестры Федора Корнеевича Балябы. Но так как Толя уже знал, что сам Федор Корнеевич был женат на Полине Сличко, двоюродной сестре того самого полицая, не привыкшего к новоднепровским запутанным родственным клубкам москвича такое совпадение смутило.

Когда он поделился с Володей, тот только пожал плечами: что, мол, особенного. И рассказал, что еще до войны отец крупно повздорил с двоюродным братом своей жены Прокопом Сличко, из-за чего Володина мать тогда, до войны, сильно сокрушалась.

— Зато потом довольна была, — усмехнулся Володя, — когда Прокоп такой сволочью оказался.

В чем была суть разлада, Баляба-младший не знал. Знал только, что причину отец считал вечной, то есть такой, какая исключает возможность примирения. В первый же день оккупации Баляба-старший ушел в плавни, а жене с двумя сыновьями и с двумя дочками пришлось перебраться в дальнее село, в Кохановку. И не напрасно. Ставши полицаем, Сличко долго искал своего врага, но так и не нашел.