Следы в Крутом переулке

Кто-то из тех, кто пока еще не попал в поле зрения угрозыска? Но ведь Осокин проверил алиби всех возможных подозреваемых. Скажем, Галина Курань, у которой Сличко скрывался в сорок четвертом и которая прижила от него сына Пашку, уже две недели находилась в Запорожье.

В Запорожье же, и это Осокин проверил точно, Галина искала адвоката для Пашки, который ждал суда за ограбление материного магазина.

Словом, повторяю, Осокин проверил всех, кто был так или иначе связан с Петрушиным в последние годы. Вел тот, однако, столь уединенный, затворнический образ жизни, что у трудолюбивого лейтенанта проверка заняла не больше времени, чем хождение по магазинам в поисках покупателя мадеры.

— Осокин сделал все, что в его силах, — сказал мне Привалов. — И он, и те, кто ему помогал, оказались молодцами. Признаю, что раньше я его недооценивал.

Эта реплика в устах Привалова прозвучала для меня как признание прокурора, что надежды на удачу осталось мало. В тот момент я и понял, что многое он связывает с партизанской историей. Многое, если не все.

Почему операция на нефтебазе все же была проведена вопреки предупреждениям деда Рекунова и Андрея Привалова? От кого исходила, если таковая была, иная информация, гарантировавшая успех? Чем руководствовался Мукимов, решительно возражая, по словам Мелентьева, против операции?

Баляба враждовал со Сличко еще до войны. Почему же он таинственно ухмылялся, а не открыто радовался, узнав о смерти полицая? Почему он избегает говорить о прошлом и при этом оценивает Петрушина иначе, чем все, кто знал сличковского холуя?

Гурба дружил с родителями Малыхи. Почему же только сейчас он решил рассказать парню об этом? Не потому ли, что узнал об участии Малыхи, связанном с делами Сличко и Петрушина?

Мелентьев — такой человек, который никогда и никого не прощает, и, по убеждению Чергинца, сам кого-то подозревает. Почему же он так возмутился, узнав, что и у других есть подозрения? После разговора с Чергинцом он уже ходил к Костюченко советоваться, стоит ли собраться вчетвером и попытаться выяснить все заново.

— Костюсь ответил ему, что это их право, какое уж тут надо разрешение, — сказал мне Привалов. — Вот нам бы надо присоединиться к четверым партизанам, чтобы послушать и подумать вместе с ними.

Присоединиться к четверым? А ведь четвертый Мукимов. И как выяснил лейтенант Осокин, осенью тот прилетал в Новоднепровск, точнее, залетал по пути из Москвы в Ташкент. Виделся тогда с Мелентьевым и Гурбой, но к Балябе почему-то не зашел. И было это, между прочим, как раз в те дни, когда и Сличко находился в Новоднепровске. Мукимов улетел в то самое утро, когда труп полицая обнаружили в овраге. Но почему он до сих пор не откликается на телеграмму-приглашение?

22

По стуку каблуков Вера сразу поняла, что на крыльцо взбежала Надежда. Не ожидала, что так скоро сестра окажется здесь. В растерянности Вера присела на край кровати. Дверь открывать не придется, Надя и не постучит, она всегда входит, не спрашивая разрешения, словно вид захваченных врасплох людей доставляет ей удовольствие. Тем более не постучит сейчас, когда примчалась, чтобы отобрать, вернуть свое и наказать обидчика.

Надежда застыла в дверях. Румяная, синеглазая, запыхавшаяся. Вера всю жизнь в душе завидовала красоте сестры, по сегодня не до зависти. Сегодня она ее боялась. Боялась напора, хваткости, того, чего у нее самой никогда не было.

— Где твой? Гришка где?

— Не знаю.

— Был он дома?

— Не знаю.

— Врешь!

Бесцельно спорить, шуметь. Все равно Вера ничего не отдаст сестре, пока не придет Малыха. Бессмысленно оскорблять друг друга. И уговоры не помогут. И поиски, если Надежда решится на это. Все спрятано так, что и Малыха не отыскал бы. Но ему искать не придется. Ему Вера сразу скажет и все отдаст. Он взял, пусть он и решает.

— Он украл! — кричала Надежда. — Он вор! Понимаешь? Настоящий вор! Его судить будут. Даже если он…

— Я ничего не знаю, — твердила Вера. — Нет его. И не было.

Наследив на только что вымытом полу, Надежда прошла через комнатенку и присела на кровать рядом с Верой.

— Я ж поделюсь с тобой, — неожиданно спокойно сказала она. — А он нет. Не поделится. Выгонит тебя — и все. Куда денешься? Ко мне же придешь жить. А он к Соньке пойдет. Дошло до тебя? Он же не любит тебя. Пожалел — и все. Жалость — не любовь. Еще короче ее век, чем любви.

— А может, он тебя любит? — вдруг спросила Вера. Она даже не поняла, что этот вопрос выдал ее — ее страхи, неверие, отчаяние.

— Любил бы, не удрал сегодня. Не обокрал бы меня. Он Соньку хочет, а ты ему сама навязалась.

— Замолчи!

— Он вор! Ты понимаешь это? Ты с вором жить хочешь!

И тут распахнулась дверь.

У Софьи совсем другие повадки. Она не врывается, она вползает, — бесшумно и с ядом… в душе и в уме. Но глаза выдали ее, лишь на одно мгновенье она потеряла контроль над собой, однако тут же торжество сменилось показной жалостью.

— Не вытерпела? — со злостью спросила Надежда. — Испугалась, что обделим тебя?

— Да ты что! — Софья зябко передернула плечами. — Мне-то зачем? У меня все есть.

— Тебе ж всегда всего мало!

— Я не для себя пришла. Чтобы ты Веру не обидела и не обделила, защитить ее пришла, — с трудом сдержавшись, чтоб не сорваться на ответный крик, сказала Софья.

— Ишь ты, защитница нашлась! Посмотри-ка на нее? — захохотала язвительно Надежда.

Но и Вера не поверила Софье: ничего та не делает без умысла, в котором нет корысти.

Софья оглядела комнатушку с брезгливым сожалением. Покачала головой.

— Ты, Надя, сестру не жалеешь. Видишь, в какой голоте живет?

— Ну и поделись с ней, отдай часть дома, — ответила Надежда. — Или хочешь, чтобы я отдала?

— Всем должно быть поровну.

— Это как еще? — встрепенулась Надежда.

— А так. У тебя, у меня все уже есть. Пусть ей достанется то, что унес Малыха.

Ни Вера, ни Надежда не понимали, что Софья просто не верит, что Малыха унес нечто ценное. Не верит, по хочет узнать, что же он все-таки унес.

— А что он унес? — не удержалась Вера. — Что? Ничего там и не было такого.

— Где не было? В мешке? Что, он пустой был?

— Мешок как мешок. Видать, понадобился ему зачем-то.

— Опять врешь, — вмешалась Надежда. — По глазам вижу. Ты с детства врать не умела. Глаза выдавали тебя.

— Не о том мы говорим, — примирительно сказала Софья.

— О чем еще говорить? — уже и не хотела сдерживаться Надежда. — Надо было вам не смотреть на Петрушина как на придурковатого, а человека разглядеть в нем. Тогда бы и… Не одну меня он обласкать готов был. На вас обеих у него бы тоже всего хватило. Его пожалеть надо было. А вы? Вы презирали. И его, и меня. Почему это надо мной должны были смеяться люди? Только надо мной. Позор на кого пал? На меня. Так вот, за этот позор все его — теперь мое. Не ее и не твое. А мое!