Слепой. Приказано выжить

Брезентовый сверток не содержал в себе ничего особенного и неожиданного. Там лежала винтовка — самая обыкновенная, проверенная временем, уже успевшая порядком устареть и начавшая уступать место более современным образцам длинноствольная СВД с мощным телескопическим прицелом. Глушитель, из-за которого тонкий ствол казался еще длиннее, уже был установлен. Григорьев снял его и, придирчиво осмотрев, вернул на прежнее место. Затем проверил ударно-спусковой механизм, прицел и вообще все, что поддавалось проверке, вплоть до каждого патрона в магазине.

С виду винтовка была исправна и готова к бою — досылай патрон, целься и стреляй. Каверн в канале ствола майор не разглядел, а обнаружить прочие скрытые дефекты при беглом визуальном осмотре не представлялось возможным. Да их там наверняка и не было — просто не могло быть, потому что Лысому и Колючему нужен был конкретный результат, а не дурацкий розыгрыш и не подстава с участием абсолютно им не интересного майора ФСБ Григорьева. Поэтому винтовка заведомо была сто раз проверена и перепроверена, опробована и снова проверена, и только потом, когда сила и точность боя были признаны близкими к идеалу, принесена сюда и засунута в щель между штабелем старых досок и стенкой лифтовой шахты.

Снова завернув ее в брезент, майор нехотя поднялся и отряхнул испачканный пылью зад комбинезона. Ненужные больше бечевки остались валяться на покрытом слоем керамзитовой крошки, мелкого мусора, пыли и голубиного помета полу. Держа под мышкой сверток со свободно свисающими концами незакрепленной ткани, привычно пригнув голову, майор направился к выходу на крышу. Время дарованной ему отсрочки неумолимо истекало; он по-прежнему покорно следовал инструкции, а инструкция требовала его присутствия там, наверху.

Поднявшись по ступенькам короткой лестницы, он толкнул обитую оцинкованной жестью дверь и очутился под открытым небом, на покрытой бугристым от многочисленных ремонтов, испещренном полосами и пятнами размякшего на солнце битума рубероидом плоской крыше. Солнце уже садилось, ущелья улиц и колодцы дворов затопили сиреневые сумерки, но отсюда, с высоты, отливающий красной медью солнечный диск все еще был виден целиком, во всей свой блистающей, ослепительной в прямом смысле этого слова красе.

Пригибаясь, как под обстрелом, чтобы не маячить над парапетом, майор двинулся через лес проволочных растяжек, оголовков вентиляционных шахт, спутниковых тарелок и телевизионных антенн к огневой позиции, которая, как и обещал Лысый, была помечена заметным издалека пятном зеленой краски на светло-сером бетоне парапета.

«Примерно десять градусов вправо от метки, — говорил Колючий, — там, где деревья пониже, будет железная крыша. На крыше слуховое окно, рядом с ним голубятня — такая, знаешь, квадратная будка из досок и проволочной сетки, если ты вдруг не в курсе. Каждый день в девятнадцать часов плюс-минус пять минут он выбирается на крышу покормить голубей. Чудит мужик! Солидный человек, немолодой уже, при чинах и регалиях, а до сих пор, как пацан, с голубями возится…» — «Может себе позволить», — заметил Лысый. «И то верно, — вздохнув, согласился Колючий и деловито закончил: — В общем, там его и вали. Сразу, как возьмешь на мушку. И — ходу».

Железная, покрытая свежей алюминиевой краской четырехскатная крыша виднелась над зелеными макушками деревьев раскинувшегося напротив, через шоссе, лесопарка. До нее было метров сто — сто двадцать. На крыше, слева от слухового окна, действительно виднелось нелепое сооружение прямоугольных очертаний — надо полагать, та самая голубятня, потому что ничем иным эта взгроможденная на верхотуру куча хлама быть просто не могла. Сняв с винтовки прицел и поглядев в него, как в подзорную трубу, Григорьев убедился, что ошибки нет: это действительно была голубятня, внутри которой сидели на насестах, плескались в мелких жестяных корытцах и клевали с пола какой-то корм с полсотни голубей. От слухового окна к голубятне вело что-то вроде помоста из потемневших от старости досок. Глядя на это сооружение, тридцатипятилетний майор усомнился в своей способности спокойно, как по бульвару, прогуляться по этой проложенной на десятиметровой высоте козьей тропке. А между тем, по ней ежедневно прогуливался куда более пожилой и солидный человек внушительной комплекции, каковую комплекцию, к слову, еще надо было пропихнуть через узкое слуховое окно — сначала туда, а потом обратно. Вот уж, действительно, охота пуще неволи!

Впрочем, Лысый был прав: этот человек мог позволить себе многое из того, чего не могли другие. Например, отгрохать трехэтажный особняк в лесопарке недалеко от центра и жить себе в нем припеваючи, не опасаясь, что в один далеко не прекрасный день компания судебных приставов выставит его со всеми пожитками на улицу. На таком фоне маленькая прихоть наподобие голубятни просто терялась, как теряется в огромной Москве только что сошедший с душанбинского поезда молодой таджик без документов и знания русского языка.

Посмотрев на часы, майор вернул прицел на рамку казенника и дослал в ствол винтовки патрон. Было без двенадцати семь — или, выражаясь языком Колючего, восемнадцать сорок восемь. Решительный миг приближался, и на майора Григорьева неожиданно снизошло полное, безмятежное, абсолютное спокойствие. Это было чувство, которое можно испытать только в самые первые секунды после пробуждения от мирного, приятного, не прерванного звонком будильника или мобильного телефона сна — солнечным субботним утром, в чистой мягкой постели, до того, как разнежившийся мозг окончательно проснется и вспомнит, что сейчас придется вставать, чистить зубы, бриться, завтракать и везти пятилетнего Витьку через пол-Москвы в давно обещанный зоопарк.

Именно так майор вдруг почувствовал себя в эту минуту: словно не стоял на одном колене, прильнув щекой к винтовочному прикладу и готовясь всадить пулю в человека, после смерти которого спецслужбы трижды перевернут вверх дном всю Москву, а только что проснулся в своей постели и с громадным облегчением понял, что все кошмарные события последних дней ему просто приснились.

Наверное, все дело опять было в подсознании. Оно, подсознание, часто подсказывает мудрые, единственно правильные решения. Пока майор терзался сомнениями, его подсознание все взвесило, оценило и выдало окончательный, не подлежащий обжалованию и пересмотру вердикт: выстрелить проще, чем не стрелять.

Майор не принимал в расчет одного: он был трус, и голосом его подсознания всегда говорила трусость. Впрочем, если бы он это понимал, от этого бы вряд ли что-нибудь изменилось.

Слуховое окошко открылось, блеснув в глаза красным огнем отраженного заката. Григорьев плотнее прижал к плечу скелетный приклад СВД и старательно зажмурил левый глаз, приникнув правым к одетому в мягкое резиновое колечко окуляру прицела.

Окно распахнулось настежь, и оттуда на деревянный настил бочком, со змеиной грацией циркового акробата выскользнул молодой, совершенно незнакомый майору Григорьеву парень в застиранной желтой футболке и потрепанных джинсах откровенно рабочего вида. Сидя на корточках, он пошарил рукой в оконном проеме, вытащил оттуда красное пластмассовое ведро — надо понимать, с кормом, — выпрямился и легко, как по бульвару, зашагал к голубятне по узкому дощатому настилу.

В это мгновение Григорьев его чуть не застрелил. Потом, когда напрягшийся на спусковом крючке палец немного расслабился, и его удалось вынуть из-под предохранительной скобы, майора охватила паника: что происходит?! Что это — случайность? Провал? Как же теперь быть, и что, интересно знать, он скажет своим новым деловым партнерам — Колючему и Лысому?

Он вторично едва не выстрелил в идущего к голубятне с ведром в руке и ни о чем не подозревающего молодого человека, когда прямо у него над головой, как гром с ясного неба, прозвучал знакомый голос Колючего: