Слепые отражения

– Вадим, – тепло Алисы перебралось в ладонь Вадима, взволнованные пальцы своих рук она настойчиво пыталась протиснуть меж его. Он не впускал. – Что такое осколки?

Облизнув пересохшие губы, Вадим обернулся к Артёму, тот головой отрицательно мотнул.

Вадим, зябко поведя плечами, нервно выдернул свою руку из Алискиной и снова бросился к стеклу. Время уходит. Что-то здесь не так. Да всё здесь не так! Не мог обычный ученик пусть и не самой обычной школы, вот так запросто взять и сбежать в неизвестность, не мог без разрешения администрации и директора покинуть учебное заведение круглосуточного пребывания, забыв прихватить с собой тёплые вещи, когда на улице глубокая осень. Обратно не вернулся, дома так и не появился. Его ищут вторые сутки полиция, волонтёры, представители школы – безрезультатно. Что произошло? Сбежал? Если, да – глупо, нет – непонятно, необъяснимо и подозрительно.

– Кирилл! – требовательно нажимал словами на отражение Вадим, жёстко перебирая пальцами по стеклу. – Куда ты шёл? И зачем? Где же ты? Покажи мне. Впусти!

И тут же Вадим с шумом больно выдохнул

Глава 4. Верните меня назад

Низко в горле Вадима мерзко саднило, словно забился туда колкий сор, и не выковырять его никак, и не сглотнуть: першило, драло изнутри, чесалось там, где не достать, медленно растворяя глотку. Когда же прокашлялся и открыл глаза, то внезапно для себя самого провалился в плотную темноту. Тут же сорвался в беспроглядный страх: Вадим ничего не видел. Он испуганно встрепенулся, широко бросил руки в стороны, пытаясь нащупать рядом хоть что-то. Где он?! Где, где, где?!

Безумно болела голова, копошилось там что-то, тыкало монотонно в затылок, перекатывалось вперёд, нахрапом наваливаясь на виски, давило, давило – не было выхода. В лоб изнутри таранить начинало, распирало настойчиво, к глазам продиралось, чтоб со слезами вытечь, а глаза не видели ничего.

Он часто-часто дышал. Дотронулся пальцами-крючками до век. Что случилось-то? Отчего незрячим вдруг стал? Когда? Пальцы неуклюже угодили в липкие ресницы, а с ослепших глаз на них перетекла склизкая жидкость. Вадим с отвращением простонал. Что это? Что с ним?

В груди его что-то болезненно сипело при каждом тесном вдохе, с надломом скрипело при тяжком выдохе. Лёгкие, будто сжали в дряхлую поролоновую губку, отжали из них всё жидкое и воздушное, сильнее давили, досуха, чтоб в труху под рёбрами рассыпались. Через боль снова вдыхал, не желал истлевать, судорожно хватал ртом воздух и тут же жадно глотал. Что с ним?!

Идти…

Идти, идти, ему нужно идти, идти или замерзнуть. Бездушная промозглость воровато пробиралась за ворот его тонкой толстовки, кралась по спине, оступалась на лопатках, скатывалась вниз, цепляясь за кожу, колко топталась на позвонках, старалась продраться внутрь, исступленно вгрызаясь в хрупкое тепло. Всё меньше и меньше тепла оставалось. И Вадима всё меньше.

Пальцы его рук наглухо закоченели и больше не слушались. Скривил их холод, а мизинец, загнутый вовнутрь, упорно впивался в застывшую ладонь в надежде согреться. Глубже, ещё глубже пробивался, а живое не чувствовал, отчаянно дрожал, беззвучно прося помощи, забывал, как двигаться. Забывался и Вадим.

Он упёрся ладонями во что-то скользкое, стекло, может. Ничего не мог рассмотреть. Щурился, дико драл руками глаза, которые безумно горели и слезились. Оступился, споткнулся, и невидимое тупое и суровое железо больно проткнуло живот, вдарив под рёбра, выкачав из него обрывки хриплого дыхания и клочки застывающего тепла. Он трудно без голоса прокричал, корча губы в немом вопле. Оборвался поток воздуха для него на минуту, пока коробило от боли. Задышал он тут же снова, засипел. Иззябшими пальцами нащупал обидчика – перила. Вперёд шагнул, затыкая рукой в груди, где продавили больно.

Дойдёт…

Дойдёт, он дойдёт и не сдастся. Только нельзя останавливаться. Ещё стекло и ещё. Безразличные подоконники, острые с торца, безжалостно впивались в его ладони. Пару раз Вадим успел отдёрнуть руки прочь за мгновение до, дальше опаздывал. Кусали его металлические пластины окон, дырявили насквозь.

Под его пальцы попадали бугристые стены. Истрёпанные и чужие, они не отзывались на его беззвучную мольбу о помощи, отталкивали своей промокшей заношенностью, ловко вырывались из раненных объятий, отказывались пачкаться чужой жизнью, и Вадима отбрасывало прочь от стен.

Люди…

Ещё люди, он натыкался на них, и те, ненавистно шипя: «Накурятся неизвестно чего, и после шляются всюду», брезгливо отталкивали его от себя обратно к стенам. А он, истыканный в чёрные кровоподтёки грубыми углами равнодушного города, больно бился спиной и животом о перила. Он снова и снова падал на мокрый асфальт, зарывался ладонями в склизкие опавшие листья, в месиво холодных луж под ногами, в чавкающую грязь, тяжко выл сквозь больно сжатые зубы, всё глубже промокая и промёрзая.

О помощи просить не получалось, не было голоса: вместо звуков из горла выходил густой скрип, и тут же сбивалось дыхание, переходя в свист. Он тяжело поднимался и шёл дальше. Но куда дальше? Где он? Как он сюда попал? Как выбраться теперь? И сможет ли Вадим выбраться?

Снова холодные стёкла. Ещё и ещё. Совсем ничего не видно, наверное, ночь. Рук, кажется, больше нет, и ног тоже. Может, там, в липкой грязи последней встречной лужи остались. Потерял, когда бесполезно возился среди гниющей листвы, и таких же людей, что равнодушно прошли мимо него.

Воды бы сейчас, хоть каплю, во рту всё пересохло, да и внутри тоже. И не холодно уже, а просто устал. Как же невыносимо хочется спать. Рука провалилась в пустоту, значит, стена закончилась. Шаг туда, в неизвестность. Прелая тишина. Сырой, протухший воздух и корявая кирпичная стена. Нужно просто немного поспать, и всё закончится.

Спиной тягуче сползал по шершавой поверхности на асфальт, гнулся всё ниже, упирался носом в свои колени. Тепло, сейчас будет тепло. И не больно ведь сейчас, правда? Правда…

Дыхание его становилось всё тише. Почему он здесь? Где, здесь? Надо встать и идти дальше, надо бороться. Только зачем? И с кем, с кем бороться? Нет сил совсем, растратил всё на поединках с перилами, которые, что было злобы, вонзались в его промёрзшее тело, ища слабые места, но не сломили всё же и не сломали. Теперь холод за них добивал.

Холоду же грубо врываться внутрь не требовалось вовсе. Он осторожно пробирался в ещё живого человека, по капле откачивая тепло и заменяя на неживое. Вот и Вадима настоящего, сейчас подменят на закоченевшую безжизненную копию. А его, другого, который был живым, куда же? В бесформенную кучу ненужности, как и отработавшие зеркала на той стороне набережной? Холодные, безмолвные, невидящие зеркала лежат непотребным мусором в стороне от людских глаз. Мёртвые эти осколки снаружи, обозлившиеся и ненавидящие изнутри, ненужные больше и неживые. Но Вадим же живой!

Он, яростно взвыв, взвился вверх, что было сил, и попробовал подняться, царапая стены, раздирая остатки пальцев в кровь, попытался зацепиться за выступы, но не вышло – хрипы из горла безжалостно задушили его. Дрожащими руками он крест-накрест перехватил свою шею, натужно силясь вдохнуть, и тут же перебросился на грудь, скребя себя скрюченными пальцами, рвал одежду, прорывался в живот.

Дышать не чем! Дышать! Дайте мне дышать! Отпустите, отпустите же! Он обезумевши пихал в самого себя руки. Ему в себя нужно, застряла там тяжесть, и дышать не даёт. Отпустите!