Сломанная кукла

– Ааа... Не "как". Балерина. Ну и занесло же тебя, девочка...

– А ты у нас знаток балета?
– отрывая взгляд от доски, бросает на его на Йоду Гордей.

Смотрит из под бровей. Недовольно.

– Не знаток. Но тут и знатоком быть не надо.

Расставляю на столе посуду.

На чугунной сковородке жарится картошка с мясом, грибами, салом. Шкварчит и пахнет.

Сглатываю слюну.

Я такого можно сказать, никогда и не ела. Может, в глубоком детстве пару раз жаренную картошку. Когда бабушка по отцу еще была жива.

Мне всего хочется. Ольга следит за моим взглядом.

– Ты чего?

– Можно, я это возьму?
– тянусь за солёным огурцом.

– Бери.

Зажмуриваюсь, с хрустом откусываю.

– Любишь?

– Теперь, да.

– А раньше что?

– А раньше - филе и брокколи, яйцо, киви, грейпфрут. Нужно было удерживать вес в минусе.

– Киви...
– задумчиво.
– А я только по сгущенному кофе здесь скучаю, был такой раньше. Как вспомню вкус, ммм... Ты попробуй обязательно, как вернёшься туда.

– Обязательно, - обещаю я.

– Пойдем...

Мы идём в предбанник за ещё какими-то таежными яствами.

– Ольга...

– М?

– Подари мне, пожалуйста, этот платок, - снимаю с веревки.

– Это бандана. Бери. Умеешь завязывать?

– Нет...

Помогает мне.

Бандана цветастая, черно-красно-оранжевая.

Я смотрю на себя в крошечное зеркало на стене.

– Волосы-то почему так коротко?

– Он их... вожделел, - подбираю правильное слово.

– М.

Да и как было волосы спрятать?

– Дай-ка поправлю. На лоб ниже надо, а то как монашка будешь. А вот так отлично. Тебе очень идёт.

Возвращаемся и садимся к мужчинам.

Гордей отодвигается дальше, я двигаюсь к нему, Ольга с самого края.

Йода и Танго сидят напротив, с любопытством меня рассматривают.

Смущаясь, делаю привычное движение, заправляя за ухо прядь, но пряди нет, и я просто пару мгновений тереблю серьгу.

– Ну как ты, Бедолага?

Улыбаясь, отвожу взгляд.

– У-у-у... красавица какая, - хвалит Танго.
– Улыбайся чаще.

– Давай, ешь, как следует, - бурчит Гордей.
– Рассветет и выдвинемся.

Все едят вилками, ложками прямо с большой сковороды.

Тяну к себе чашку с медом. Гордей притормаживает.

– Поешь нормально сначала.

– Я, наверное, такое не смогу. Мне станет плохо.

– Что?
– переспрашивает.

Ладно. Съедаю несколько кусочков.

– Ты как Дюймовочка, ползернышка?
– комментирует Танго.

Киваю.

– Это правда, что у балерин деформируются суставы?
– расспрашивает Йода.

Киваю.

– Но сейчас есть отрезы, они позволяют избежать...

– Что?
– хором, чуть подаваясь вперед ко мне.

Смутившись, отмахиваюсь, растирая горло.

Расспрашивают ещё о разном. Шрам, ошейник, волосы...

В основном киваю или отрицательно кручу головой.

– А Мансурову этому от тебя что было нужно?

Вздрогнув, роняю ложку. Бросаю на Гордея умоляющий взгляд.

Я не хочу говорить о таких вещах. Ни с кем.

– Все, пора!
– мгновенно прекращает мягкий допрос Гордей.

Залпом допивает остывший чай.

Толкаясь в крошечном пространстве одеваемся. Все выходят покурить, оставляя нас вдвоем.

Перекладываю из рюкзака Гордея свои женские мелочи по карманам. В ладони остаются только зеркальце и практически пустой пробник моих духов.

Я его хранила, он меня уносил ассоциациями из плена в мое мирное прошлое.

Зачем-то несколько раз жму на него, пытаясь извлечь последнюю вязкую каплю парфюма.

Размазываю по рукам. От хрустальной свежести и весеннего запаха акаций кружится голова! И... дом. Он так близко.

Господи, помоги мне!

Выбрасываю пустой пробник в мусор.

Гордей замирает, поворачивается ко мне. Несколько раз пытливо вдыхает воздух как пес. Ловит мою кисть. Подносит к носу.

Обжигает запястье горячим дыханием.

Встречаемся взглядами. Разжимает пальцы, отпуская мою руку. Ничего так и не сказав.

Скоро мы расстанемся, я чувствую. Он не говорил этого, но я уверена.

Сжав в руке зеркальце, засовываю незаметно ему в карман.

Мне хочется хоть каким-то образом впечататься в него. Но у меня нет ни одного способа! И сердце мое сжимается от предстоящей потери.

– Дай мне знать, что с тобой все хорошо, - тихо просит Ольга.

Я обнимаю ее.

Ее мне обнять легко. А остальных нет. Хотя я бы тоже хотела обнять их.

Я обнимаю Варга, за шею, зажимая, как зажимал Гордей. И тоже игнорирую волчьи угрозы. Пока Гордей за шкирку, цедя ругательства, не оттаскивает меня от собаки.

Попрощавшись со всеми, мы уезжаем вдвоем на снегоходе. В этот раз за рулём Гордей.

Я прижимаюсь щекой к его спине. И пытаюсь запомнить свои чувства, которые как цветы распускаются и тут же сгорают от кислоты в его словах.

Сами слова не ранили меня, нет. Его желание порвать между нами связь - вот что ранило.

Мне ведь ничего и не надо, кроме того, чтобы он был где-то в моей реальности.

Мне хочется прижаться к его груди и рыдать, пока он не оттает. Или к спине. И я беззвучно рыдаю, облизывая слезы с губ.

Мы двигаемся очень долго, в основном, вдоль реки и по льду. Колени и лицо замерзают. И в какой-то момент, впереди появляется асфальтированная дорога. На обочине две черные машины.

Снегоход тормозит у развалин старого дома. Осталось только пару нижних уже давно почерневших бревен. Впереди подъем, который можно преодолеть только пешком.

Мне хочется бежать обратно в тайгу от этих машин.

Но он берет меня за руку и практически тащит туда. Метров за двадцать до них, оборачивается. Замечает, что я заплаканная.