Сломленные

Когда дело касается Оливии, я хочу знать обо всём, но желательно, чтобы она сама рассказывала, несправедливо выведывать это самому.

Я ненадолго прикрываю глаза, раздумывая над тем, как поступить. Если я хочу, чтобы она доверяла мне, стоит начать с доверия ей. Мне нужно рассказать обо всём.

Я медленно кладу телефон обратно на тумбочку. Если повезёт, с утренней сонливостью она не заметит, что сообщение уже прочитано, но если всё-таки заметит, то я признаюсь. Альтернативный вариант — удалить сообщение, а это черта, которую даже я не решусь переступить.

Снаружи туманно, и воздух явно морозный. Октябрь, в конце концов. Но на несколько минут я остаюсь стоять совершенно неподвижно, наслаждаясь прохладными порывами вокруг обнажённых ног. Как много прошло времени с тех пор, как я делал нечто столь простое, как, например, ходил в шортах? Очень много.

Чертовски много времени по всем фронтам моей жизни.

Я иду прямиком к тропинке, ожидая момента, когда ногу прострелит приступ боли, перечёркивая осуществление моих планов. Но боли нет. Нет ничего, кроме великолепного ощущения морского влажного воздуха на моей повреждённой коже.

Теперь я чуточку ускоряю шаг, всё ещё давая ноге шанс воспротивиться отсутствию поддержки, оказываемой тростью. И хотя чувствуется небольшой дисбаланс, нельзя сказать, реальная это хромота или надуманная.

Одинокий крик чайки пронзает совершенную тишину раннего утра. Я увеличиваю темп.

Капля воды стекает по центру моего лба, и до меня доходит, что туман превратился в дождь.

И тогда шаги переходят в бег.

Я бегу.

Впервые за три года я бегу.

Не быстро. Кому-то другому, возможно, покажется, что это какая-то неуклюжая прогулка быстрым шагом или неудачная пробежка. Но я понимаю всю важность момента. Я бегу.

Теперь дождь идёт быстрее, но мне плевать. Чёрт, да я едва его замечаю.

Концентрируюсь на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, с осторожностью убеждаясь в том, чтобы левая нога с каждым разом ударялась о землю. Я всё ещё чувствую лёгкий дисбаланс. Здоровая нога выполняет работу лучше, а хреновая нога определённо даёт мне понять, что не привыкла к такому.

Но я бегу. Я, мать вашу, бегу.

Конечно, предела я достигаю очень быстро. Пробегаю меньше мили, когда слабая неуклюжесть перерастает в дискомфорт. Однако, это начало. И поэтому мне действительно кажется, будто я способен завоевать мир. Это начало нормальной жизни.

Нога уже никогда не станет прежней — мне всегда будет доставаться парочка пристальных взглядов на пляже, — но впервые за очень долгое время нормальность представляется достижимой.

И я точно знаю, кого за это благодарить.

Я не тороплюсь, возвращаясь назад. Несмотря на ещё больше усилившийся дождь, вымочивший меня до нитки, я остаюсь бодр. Как бы приторно не звучало, это один из тех «как-круто-быть-живым» моментов.

Зайдя в дом, я останавливаюсь у задней двери, чтобы скинуть обувь и промокшие носки. Мне нужно принять душ, безотлагательно, но для начала — кофе.

Не могу ничего с собой поделать. Я расплываюсь в ухмылке, когда обнаруживаю Оливию, сидящую за кухонным столом с ноутбуком. Она переоделась в длинную фланелевую пижаму с розово-белыми полосками. Её волосы по-прежнему растрёпаны, но выглядит она очаровательно. Линди нигде не видно, а мычание Оливии подсказывает мне, что она надела наушники, как обычно, когда проверяет электронную почту или рыщет по онлайн-магазинам.

Всё ещё пребывая в абсурдно хорошем настроении, я смещаюсь за её спиной, желая обнять её и попросить дать шанс. Мне. Нам.

Мне столько всего нужно сказать ей. Столько шагов предпринять, столько признаний сделать. Поделиться столькими историями, вычеркнуть столько призраков, и ещё много всего. Я готов.

Моя улыбка соскальзывает с лица, когда глаза цепляются за её ноутбук. Из-за наушников, она, видимо, не знает, что я стою за её спиной. Если бы знала, то приложила бы усилия, попытавшись скрыть то, что было на экране.

Вся эйфория, струившаяся по моим венам, превращается в ледяную воду сразу же, как я узнаю заголовок статьи, которую она читает. Это старые новости, но до боли знакомые. Сердце застревает где-то в горле.

Оливия тут же ощущает моё присутствие и, задохнувшись, оборачивается, судорожно захлопывая крышку ноутбука. Она морщит лицо, когда понимает, что уже слишком поздно.

Я отступаю, не в силах остановить образы, вызванные словами в том болезненно преуменьшённом заголовке: «Солдат из Вестона — единственный выживший в душераздирающей трагедии в Афганистане».

— Пол, — она вытягивает руку, а в выражении её лица смешивается сожаление и ужас.

— Я собирался рассказать тебе. Я собирался обо всём тебе рассказать, — у меня охрип голос.

Она морщится.

— Я знаю. Я просто…

— Ты просто что? — глумлюсь я. — Захотела узнать, кого обнимала прошлой ночью? Захотела узнать кто — нет, что почти трахнуло тебя?

— Прекрати, — её голос твёрд, а руки опущены. — Я просто подумала… Что ты никогда не захочешь рассказать мне об этом, и…

— Ты никогда не спрашивала! — взрываюсь я. — Никто никогда не спрашивает! Конечно, ты ходила на цыпочках вокруг да около. Хочешь поговорить о своих снах, Пол? Хочешь обсудить что-нибудь ещё? Все задают какие-то вопросы, начиная с обеспокоенной медсестры и заканчивая бедной жертвой, но никто не встречается со мной взглядами за ужином и не задаёт мне вопрос, как человек человека: «Что там случилось?». Думаешь, мне хочется держать это в себе? Не хочется. Я хочу рассказать кому-нибудь. Я хотел рассказать тебе. Но не тогда, когда ты смотрела на меня, как на пострадавшего ребёнка.

Её глаза застилают слёзы.

— Право рассказывать принадлежало мне, Оливия. Это моя история.

— Тогда расскажи мне.

Я тыкаю пальцем в направлении ноутбука.

— Нет. Удовлетворяй себя разбавленной полуправдой.

— Пол.

На этот раз, когда она приближается, обе её руки вытянуты, будто притягивая меня к ней.

Чёрт возьми, меня одолевает искушение позволить ей обнять меня, даже после того, как она лишила ценности всё, через что я прошёл, весь прогресс, которого мы достигли, прогуглив меня.