Слова через край

Она скромно сидела в уголке, слушая их разговоры и глядя на них словно на каких-то героев.

В день провозглашения фашистской империи матери, когда проходил дуче, протягивали к нему своих детей. Толпа его обожествляла и преклонялась перед ним.

Карло увез Сильвию на лужок на окраине города, куда из окрестных домов еле доносились по радио отзвуки: приветственных кличей; весело смеясь, молодые супруги включились в футбольную игру мальчишек и стали вместе с ними гонять сделанный из тряпок мяч.

Но вот уже неотвратимо приближается то утро, когда Карло неожиданно получил приглашение явиться в редакцию одной крупной газеты. Сильвию он взял с собой. Они отправились туда, предвидя, что им скажут: наверно, ему предложат какое-нибудь соблазнительное место. Фашистский режим выдвигал молодых, чтобы вовлечь их в свою орбиту. Соглашаться или нет? Сильвия была беременна. Она чувствовала какое-то томление, нежность, но ничего не говорила мужу — хотела, чтобы он был свободен в своем выборе.

Их принял главный редактор Мариани, немного усталый, немного фаталист; рядом с ним сидели Чезаре Маэс, один из редакторов, и Марри, довольно известный художник, рисовавший для третьей полосы портреты разных знаменитостей.

Они сказали, что все о нем знают, им известен его гордый нрав, его стремление к независимости и его нежелание вступать в фашистскую партию. Главный редактор не ставил ему никаких условий. Карло будет заниматься только третьей — литературной — полосой. «Литература превыше всего», — говорил главный редактор. Казалось, привлекая его к работе, они намеревались записать это в свой актив в предвидении возможных политических перемен. Чезаре Маэс даже позволил себе несколько шпилек в адрес режима, но неизменно при этом выгораживал Муссолини, стремясь принизить остальных. Все трое были настолько лицемерны, двуличны, что это двуличие даже выглядело искренним. Свои речи они сдобрили смешками, притворным добродушием, комплиментами Сильвии. А за стеклянной дверью промелькнул административный директор Вирджентиии — особа, по всей видимости, довольно важная.

Той же ночью Сильвия открыла Карло, что она беременна.

— Я не знаю, кричать мне от радости или плакать…

Ребенок! Несомненно, это очень важное событие. Но неужели он появится на свет в этом крысятнике, этой сырой каморке, куда не проникает ни один луч солнца? Она даже намекнула на аборт. Все лучше, чем растить ребенка в нужде.

— Да уж, я ни за что не соглашусь пресмыкаться, чтобы получить возможность отправить его в горы или к морю, — сказал Карло.

Но он и не заметил, что уже начал пресмыкаться, приняв приглашение прийти поговорить с Мариани и его приближенными. И, обсуждая это ночью с Сильвией, сразу же начал создавать себе алиби. Сильвия, доверчиво склонив голову ему на грудь, внимательно его слушала. Карло говорил, что писатель должен подходить к жизни со своими собственными мерками, написанные страницы — это его знамя, и оно развевается под другим небом — более высоким и чистым, чем то, здешнее, под которым кипит злобная повседневная борьба.

— Разве справедливо писать стихи для того, чтобы потом читать их по ночам тебе одной? В моих стихах есть чувство природы, тайна жизни. В эпоху, когда все неестественно и ясно до вульгарности, моя поэзия, само собой, — это «стихи против». Нет, я не потерял голову, я не утверждаю, что я великий поэт. Но мне нужен контакт с людьми, мне необходимо передать другим то, что я чувствую.

Она напрямик спросила:

— Значит, ты примешь эту работу в газете?

— Завтра видно будет, — ответил он. — Утро вечера мудренее.

Но решение он уже принял.

Быть может, именно в ту ночь Сильвия впервые ощутила (хотя не придала этому значения) что-то неуловимое, не поддающееся определению, какую-то перемену в Карло? Теперь она вновь, будто на мовиоле, прокручивает ту сцену и, слыша его голос, улавливает тайный смысл слов, чувствует в нем ложь, лицемерие, первую червоточину честолюбия, скорее даже, тщеславия.

И сразу же Сильвия по ассоциации воскрешает в памяти вечер, когда они отправились на вокзал Термини проводить наконец-то уезжавшего Акилле. В руках у него был небольшой чемоданчик.

— Я еду во Францию.

Он даже толком не знал, что будет там делать. По ее животу уже было заметно, что она ждет ребенка.

— Если б Сильвия не была беременна, мы бы тоже уехали, — говорил Карло.

Это была ложь, и Акилле посмотрел на него так, словно все понял. Теперь, вспоминая этот взгляд, она содрогается, ощущая себя сообщницей во лжи своего мужа. Когда поезд уже трогался, они сказали Акилле, что, если он не против, им хотелось бы назвать ребенка в его честь.

Девятилетний Акилле влетает домой стремительно, как камень, пущенный из рогатки, — красный, потный, грязный, он играл с товарищами во дворе и теперь прерывает экскурс матери в прошлое. Сильвия и сама рада избавиться от неотвязных мыслей. Она сажает сына в ванну, намыливает, по-матерински восхищается его стройностью, поддразнивает, а он, хохоча, увертывается, и Сильвия чуть не падает в ванну.

Потом она обряжает его в форму «балиллы» [6] , потому что ему надо идти в школу: сегодня все дети Италии должны слушать речь дуче; она просит Акилле не слишком задерживаться, не играть на улице и поскорей возвращаться домой.

После ухода Акилле Сильвия идет на кухню готовить сладкое для гостей и вдруг слышит удары молотка: это начал работу каменщик, мужчина лет сорока; он должен пробить дверь, которая соединит их квартиру с соседней, недавно купленной ими, чтобы расширить жилье.

6

Члены детской фашистской организации, называвшиеся так по прозвищу генуэзского патриота-подростка, поднявшего восстание против австрийцев в XVIII веке.

Катерина, служанка родом из Фриули, помогая Сильвии испечь бисквитный торт, сообщает ей, что забеременела.

— Он был карабинер, — говорит она, — теперь его перевели служить куда-то далеко.

Но Сильвия слишком занята своими проблемами и ограничивается тем, что, не вникая в суть, несколькими торопливыми фразами выражает ей свое женское участие.

«С каких пор я ненавижу своего мужа?» — вот вопрос, который неотступно ее преследует.

…Торжественный день их первого переезда. Конечно, это был не дворец, но теперь у них появилась вторая комнатка — для Акилле и большая стена — вся целиком для книг.

Они потели и надрывались, как грузчики, и это их очень забавляло. Потом пришли близкие друзья отпраздновать новоселье, а также помочь им перенести мебель, достать из ящиков книги, расставить их на грубо сколоченных полках.

Чезаре Маэс швырял, заставляя ловить на лету, книги — Данте, Сократа, — называл их сводниками и лгунами, раскрывал наугад то одну, то другую книжку, вычитывал какую-нибудь фразу и ухмылялся:

— На кой это все надо? Написанные фразы стоят еще меньше, чем произнесенные. В жизни командует тот, кто сильнее, а мы все подчиняемся, разве что у нас книжка в руке.

А потом:

— С Данте и Сократом или без них, все равно через пару лет у вас будет собственная квартира во весь этаж и прислуга.

Оставшись одни, Карло и Сильвия ощущают в душе какое-то смятение. Они смотрят из окна на ночной Рим. Сказочное зрелище. Колизей, Виминал. Вдруг Сильвия непроизвольно спрашивает:

— Карло, ты доволен собой?

Карло отвечает не сразу:

— Я — художник, со всеми достоинствами художника, но, понятное дело, и со всеми недостатками, слабостями…