Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

Голова моя стала погружаться в грязь, и один глаз уже заливала жижа. Постепенно бурое месиво приближалось к другому глазу. Пока я мог им еще смотреть, я устремил взгляд на склоненное лицо убийцы: оно было тупым, холодным и бесчувственным. Я знал, что в это мгновенье ничто человеческое не связывает нас. В последний миг я впился своим еще открытым глазом в его мертвые глаза, которые будто хотели сказать: «Ну, долго я тебя не буду мучить, несчастный. Помирай скорей!»

Я решился попросить его:

— Друг! Не губи меня, ведь у меня семеро детей.

Я с трудом говорил — глинистое месиво лезло мне в рот, но все-таки я произнес эти слова. И я еще раз взглянул на него своим единственным глазом. Кто знает, каким был тогда мой взгляд. Должно быть, он был ужасен, потому что я сразу же почувствовал, как сапог слабее давит на мою шею. В глазах убийцы я увидел какой-то странный блеск, тогда как его железное лицо оставалось неизменным, суровым и безжизненным. Мы глядели друг на друга лишь одно мгновенье, но оно показалось мне вечностью. Вдруг убийца снял ногу, и я услышал холодный голос:

— Мне все равно, одним больше или меньше, ведь я уже больше сотни… А тебе и так не жить. Но мне все равно, семеро детей, гм… Пусть тебя убьет кто другой.

Он поднялся из ямы по лестнице и исчез. В тот день мы нашего убийцу больше не видели. Я потихоньку выполз из грязи и выбрался наверх. И видишь, товарищ, я еще жив. Я убежден, что убийцу поразило выражение моего единственного глаза. Один глаз тронул его, а если бы я смотрел как обычно двумя глазами, мне бы, конечно, не удалось его разжалобить. Видишь, друг, я жив, потому что у меня семеро детей, жив и сегодня.

— Ты кончил, друг? — шепнул я почти в беспамятстве.

— Да, семеро детей…

Мой товарищ замолчал, и вскоре мы оба утонули в кошмаре лагерной ночи.

Отступление

У въезда в концлагерь Заксенхаузен под Берлином остановилась огромная фура, запряженная парой крупных лошадей. Это была вполне современная повозка на резиновых шинах; она имела чуть ли не десять метров в длину и не менее трех в ширину. Высокий четырехугольный кузов, стоящий на колесах, напоминал черный гроб.

Над провинцией Бранденбург уже опустилась январская ночь сорок пятого года. На востоке, в каких-нибудь восьмидесяти километрах отсюда, пылало русское наступление, его зарево вздымалось высоко в небо, освещая всю восточную сторону. Уже несколько дней воздух беспрерывно сотрясался. Величественное и ужасное крушение третьего рейха волнами билось о стены нашего концлагеря, за которыми в трепете жило свыше пятидесяти тысяч человек. По ту сторону стен дрожало от страха несколько миллионов.

— Кто там? — привычно прокричал караульный почти нечеловеческим голосом. Однако видно было, что он удивлен появлением подводы, проехавшей к тому времени уже два пояса внешних заграждений.

Возчик медленно протянул караульному бумагу, на которую тот едва взглянул, и тотчас же возвратил назад. Затем караульный спросил:

— Сколько вас там?

— Ты что, читать не умеешь? Пятьдесят! — ответил возчик небрежно.

Караульный, закутанный в колоссальный тулуп с огромным воротником, — казалось, у него на шее лежит целый баран, — стал отпирать массивные железные ворота. В их прутья была вделана гигантская литая надпись: «Труд приносит свободу».

Миллиону жертв лагерный труд принес свободу вечного упокоения.

В тот момент воздушного налета не было и под аркой горела сильная лампочка, так что было светло как днем. Сидевший на козлах возчик тоже был закутан в огромный тулуп. На голове у него красовалась громадная меховая шапка, какие носят по ту сторону Одера. По его внешности нельзя было сказать, военный он или штатский. В кузове поднялось несколько фигур, закутанных в темные лохмотья, из которых выглядывали бледные, небритые лица. Фигуры эти были подобны призракам. Более чем двадцатипятиградусный мороз вгрызался в январскую ночь, терзая ее своими мертвящими челюстями.

Когда подвода стала въезжать под арку ворот, караульный вскочил на козлы и схватился за край кузова. Огромный тулуп не помешал его прыжку. Караульному было приказано считать всех, кто едет в лагерь или из лагеря. Свет лампочки падал прямо в кузов. Караульный заглянул в него, и тут произошло что-то странное: он стремительно спрыгнул вниз на землю, будто получив смертельный удар в самое сердце. С его лица сбежала последняя краска, лишь пара пустых, испуганных глаз уставилась на возницу. Затем послышался краткий, приглушенный вскрик:

— Но что же это?..

— Пятьдесят человек… — ответил возница и погнал лошадей дальше. Голос его был почти злобным, и если бы караульный мог видеть его лицо, то заметил бы, как по нему разлилась загадочная усмешка. Проехав ворота, возница закричал караульному:

— Ну, куда тут?.. — Тот не ответил, махнув рукой налево, где помещались заключенные и где виднелось несколько чуть освещенных мрачных бараков. У крайнего из них подвода снова надолго остановилась. Казалось, что упряжка на всем пути только и делала что ждала. Лошади опустили головы и прижались друг к другу, возница на козлах ссутулился еще больше, а заостренные лица призраков, вытянувшиеся над краем кузова, еще более побледнели и удлиннились…

Лагерь был еще на ногах, так как сирена не давала сигнала ко сну. В некоторых бараках раздавали пищу, в других искали вшей. Голые люди длинной очередью стояли перед комиссиями по вшивости, осматривавшими постельное белье и одежду. В бараках, где старосты были получше, заключенные уже лежали на нарах, распластав на тесном ложе свое измученное тело.

В бараке, перед которым остановилась подвода, молодой староста блока стоял посреди своей маленькой комнатенки, сунув руки в карманы. Рядом с ним стояли еще двое старост из соседних бараков.

— Это скотство, просто скотство! Только что здесь был курьер. Нужно устроить на ночлег пятьдесят человек, пятьдесят больных, нам троим…

На первый взгляд, эти люди не казались больными, хотя на их лицах можно было заметить какой-то особый отблеск. Здесь помещались туберкулезные, и весь персонал, в том числе и старосты блоков, тоже был болен туберкулезом.

— Сколько у тебя свободных постелей? — обратился первый староста к соседу слева.

— Двадцать мест на нарах, а постелей нет, — отвечал тот.