Словесное древо

издаваться только у них, теперь огулом отказываются от печатания моего

большеви<с>тского «Первого тома» ит. д.

Разные ученые люди почестнее указывают мне на Луначарского, которому как

члену рабоче-крестьянского правительства будто бы оченно к лицу издавать

крестьянского поэта, но я весьма боюсь, что для того, чтоб издал меня Луначарский, —

мне придется немножко умереть, как Никитину с Кольцовым. Разные ученые люди

резонно мне доказывают, что по смерти моей издание моих сочинений у Луначарского

обеспечено, но, Алексей Максимович, посудите сами: скоро праздник 25-го октября

1918 года, земля, говорят, будет вольной, и в свою очередь я буду поэтом Вольной

Земли и т. п. Если же мое новое социалистическое отечество и Луначарский для

издания народных поэтов ставят в действительности смертные условия, то Вы,

Алексей Максимович, быть может, усмотрите возможность довести до сведения

Луначарского, что я уже приготовился и на такие, самые легкие из условий (я

оголодался до костей и обнуждился до потери «прав гражданина») — мне бы только

хоть одним глазком взглянуть на Вольную Землю... Об ответе Луначарского

благоволите оставить записочку в Вашей прихожей с адресом: Н. Клюеву, в

воскресенье, около обеда, я за нею зайду.

Н. Клюев.

132. В. С. МИРОЛЮБОВУ

159

Осень 1919 г. Вытегра

Да подается Вам здравие, спасение и во всем благое поспешение, дорогой Виктор

Сергеевич! Принял Ваше письмо со слезами - оно, как первая ласточка, обрадовало

меня несказанно. Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня

добрым словом, окромя Вас. На што Сергей Александрович Есенин, кажется, с одного

куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои.

Молю Вас, как отца родного, потрудитесь, ради великой скорби моей, сообщите

Есенину, что живу я, как у собаки в пасти, что рай мой осквернен и разрушен, что

Сирин мой не спасся и на шестке, что от него осталось единое малое перышко. Всё, всё

погибло. И сам я жду погибели неизбежной и беспесенной. Как зиму переживу - один

Бог знает. Солома да вода - нет ни сапог, ни рубахи. На деньги в наших краях спички

горелой не купишь. Деревня стала чирьем-недотрогой, завязла в деньгах по горло. Вы

упоминаете про масло, но коровы давно съедены, молока иногда в целой деревне не

найти младенцу в рожок...

А тут еще соль на раны мои: Народное просвещение издало мои стихи в двух

книгах, издало так, что в отхожем месте на стене пальцем грамотнее и просвещеннее

напишут. Все стихи во второй книге перепутаны, изранены опечатками, идиотскими

вставками и выемками. Раз в<о> всю историю русской литературы доверилась

народная муза тем, кто больше всех кричал (надрывая себе штаны и брюхо) об этой

музе, и вот последствия встречи... И не давятся святополки окаянные пирогом с

начинкой из потрохов убиенных, кровями венчанных, — братьев своих. Ах, слеза моя

горелая, пропащая! Белогвардейцы в нескольких верстах от Пудожа. Страх смертный,

что придут и повесят вниз головой, и собаки обглодают лицо мое. Так было без числа.

Я ведь не комиссар — не уцелею. Есенин этого не чувствует. Ему как в союзной чайной

— тепло и не дует в кафэ «Домино». Выдумывают же люди себе стену нерушимую!

Приехал бы я в Москву, да проезд невозможен: нужно всё «по служебным делам», - вот

я и сижу на горелом месте и вою как щенок шелудивый. И пропаду, как вошь под

коростой, во славу Третьего Интернационала.

Не знаете ли, где Иванов-Разумник, Андрей Белый, Ремизов, Пимен Карпов? Если

увидите кого, передайте мое слезное прошение, чтобы написали бы мне, как мне

поступить и нет ли каких-либо способов и средств, которыми бы можно было сколько-

нибудь защитить себя от неминуемой и страшной смерти с приходом белогвардейцев. В

Олонецком уезде зарезано много смирных, бедных людей по доносам, иногда за одно

слово. А кто теперь не говорит? Помню, мне передавал Блок, что в случае падения

Петрограда — можно людям искусства собраться в каком-нибудь из нейтральных

посольств, как-то особо апеллировать или что-то в этом роде. Нельзя ли мне получить

какой-либо охранной грамоты — не знаю, как назвать точнее... Писал я в Зимний

Дворец, писал в Смольный, но разве там поймут и услышат... Физически я болен

второй год. Нужно бы полечиться, пока не поздно. Но нет средств и возможностей.

Знаю, что под Москвой есть санаторий «Ильинское», но там политические комиссары

на готовом положении прохлаждаются. Где уж нам грешным!

Как процветает русское искусство? Или теперь вслух нельзя задавать таких

неблагонадежных вопросов?

Один Алексей Михайлович сказал Успенское Филиппово слово. Вы пишете о

стихах. Стыдно мне выносить их на люди. Они уже с занозой, с ядком. Бесенята обсели

их, как муху. И пишу я мало. В месяц раз. Печатаюсь в крохотной уездной газетке.

Присылаю Вам и прозу свою — думаю, не помеха будет то, что она была пропечатана в

упомянутой газетке: никто этого не знает. Вы спрашиваете цену моих стихов. Мне бы

денег и не надо - если бы центральный кооператив, что ли, выслал мне мануфактуры на

штаны 2 аршина да на кафтан 4!/2 аршина, к нему же испода 8 аршин, да ниток

160

черных, 30-й номер, три катушки. Всё же черного или вообще темного цвета. Только не

«хаки». Был бы я одет на зиму. Ведь живой о живом и смышляет. Еще прошу Вас

высылать мне журнал, передать Есенину, чтобы он написал мне, как живет и как его

пути.

До свидания, Виктор Сергеевич, приветствую Вас из жизни, а если пропаду, то из

смерти.

Николай Клюев. Адрес: г. Вытегра, Пудожский тракт, дом Абрамковой, Николаю