Слово и дело
Шрифт:
— Кто именно? — спросил я.
— Гинзбург, Антонина Макарьевна, — Андрей произнес имя Тоньки-пулеметчицы равнодушно. — Жена того Гинзбурга, которого вы третьего дня арестовали.
«А, значит, сообщили».
— При каких обстоятельствах она убежала? — спросил я, но сразу поправился: — Вернее, с чего вы взяли, что она вообще убежала?
Андрей чуть посопел в трубку.
— Дома нет, на работе нет, — я представил, как Андрей пожимает своими огромными плечами. — Её дочь
И снова замолчал, паршивец.
— А что в этой записке? — спросил я. — Или по телефону нельзя?
— Да почему нельзя, товарищ капитан сказал — можно. Там немного. Если отца не пожалел, меня тем более не пожалеешь. Это всё.
Я мысленно обрезал его фразу до размеров записки Тоньки. Всё чудесатее и чудесатее.
— Ясно. А ей сообщили о задержании мужа?
— Конечно! Сразу же, товарищ капитан сам ходил, — ответил он. — Им же надо всё организовать было… Ну что там обычно передают… Они к вам завтра собирались, значит.
— А о его смерти?
— И об этом сказали, как раз вчера, но тут товарищ капитан сам не пошел, старшину послал, тот на войне был, знает, как сказать… А сегодня, значит, его дочь пришла, с запиской. Мать, говорит, вещи свои собрала, документы, а куда уехала — неизвестно.
— Всё понятно, — сказал я. — Спасибо, Андрей. Доставку тела, думаю, мы организуем. Там же две дочери остались? Надо бы им помочь как-то, похороны это дорого и муторно.
— А это не беспокойтесь! — воскликнул Андрей. — Он же ветеран, там и военкомат обещал подключиться, и совет ветеранов, и горисполком денег подкинет. А если помощь от вас будет — это вообще хорошо.
«Господи, хоть кто-то видит в этой ситуации что-то хорошее».
— Вот и замечательно… И это, Андрей. Передай, пожалуйста, товарищу капитану, что надо бы Антонину Гинзбург объявить в розыск. Всесоюзный. Как возможную соучастницу по тому делу, по которому был задержан её муж.
Андрей пообещал ретранслировать мои слова в точности, но я записал себе, что в понедельник надо будет обязательно проверить, что они там сделали. Из Лепеля можно было уехать тысячью способов — автостанция, попутки, знакомые. И всё это будет проверять районный отдел КГБ, который численно — одно отделение в мотострелковом взводе. Я вяло подумал, что надо бы опять дернуть Семичастного — пусть звонит Машерову, который в состоянии всколыхнуть белорусское болото. Правда, я не был уверен, что хочу, чтобы госпожу Гинзбург нашли. Судя по всему, у них с мужем была некая общая тайна, которая мне заранее не нравилась.
Я снова посмотрел на портрет Дзержинского, который безучастно взирал на всю эту суету, но смотрел мне прямо в глаза, и его не пугал мой прямой взгляд.
В этом положении меня и застал полковник Чепак.
* * *
— Ты чего стоишь столбом? — недоуменно спросил Чепак.
Я очнулся и посмотрел на него.
— Из Лепеля звонили, — сказал я. — Жена Гинзбурга сбежала. Оставила невнятную записку, собрала вещички — и с концами.
— Вот как… — протянул он. — Думаешь, есть связь?
Я
кивнул.— Это сегодня было, ей уже сообщили, что Гинзбург скончался. Так что это не просто совпадение.
— Нет, не совпадение, — Чепак покачал головой. — Но и делать с этим что-то… непонятно, что делать. Она-то по делу не проходила.
— Я посоветовал коллегам объявить её в розыск, как раз по нашему делу. Так что быстро закрыть не получится… не смотрите так, Трофим Павлович, вы же согласились, что этот побег — не совпадение. Надо её отловить и спросить построже. А там всё будет зависеть, что она ответит. Может и пустышка. А может — нет. Я не уверен. Но уверен, что просто так оставлять это нельзя.
Мне вдруг пришла в голову мысль, что Виктор Гинзбург всё знал о прошлом жены, но его это прошлое не касалось, а потому он и не мстил ей, наоборот — прикрывал, если нужно было, буквально тащил по жизни. Они даже работали в одном цеху — на тот случай, наверное, если вдруг что случится. Почему он её подобрал — неизвестно. Возможно, когда-то Гинзбург и собирался от неё избавиться, но сначала был ранен и слаб, а потом привык. И Тонька двадцать восемь лет была за ним, как за каменной стеной. Скорее всего, она была в курсе охоты мужа на бывших локотских полицаев. И, скорее всего, у них была какая-то договоренность на тот случай, если его схватят. Она и про меня знала — наверное, он рассказал после того, как установил мою личность. И та записка была адресована мне.
Впрочем, более интересен другой момент — Виктор Гинзбург понимал, что его хобби вещь опасная, и когда его арестуют, жена непременно попадет под самое пристальное внимание компетентных органов, которые установят все детали её биографии. Это действительно позор для семьи — в первую очередь, для дочерей. Да и он сам уже не сможет отделаться минимальным сроком — накинут за укрывательство военных преступников, тут к адвокату ходить не нужно. И их договоренность, видимо, включала и исчезновение Тоньки после ареста мужа. В лучше случае её тело найдут в ближайшем лесу. В приемлемом — не найдут никогда. В худшем — она уже завтра будет давать показания в лепельском отделе КГБ.
Блин, ну зачем она сбежала именно сейчас? Дело его мужа уже почти было переквалифицировано в «убийство в состоянии сильного душевного волнения», вскоре его закрыли бы из-за смерти подозреваемого. Признание следователь получил, оружие преступления имеется в наличии, любой судья сочтет вину Гинзбурга доказанной. Даже факт смерти подозреваемого установлен на сто процентов — ведь он умер прямо у нас, и это бесспорно, даже если не учитывать заключение врачей «скорой» и справку от патологоанатома из сумского морга. Ну а выяснять, кем он был во время войны, точно ли партизанил и не ушел ли потом в РОНА — про такие случаи коллеги из Брянска рассказывали — никто и не стал бы.
Впрочем, теперь я мог ничего не рассказывать матери Орехова. Я и раньше не был уверен в том, что это непременно надо делать, хотя предъявление фотографий и очная ставка могли что-то прояснить, а теперь точно знал — надо просто забыть этот эпизод жизни Виктора Орехова и жить дальше, уже собственной жизнью. Как, собственно, я и планировал с самого попадания в это тело и в этот год.
[1] Семичастный был вторым секретарем ЦК КП Азербайджана с августа 1959 по ноябрь 1961 года. В Москве он жил с 1950-го, когда стал секретарем ЦК ВЛКСМ, и до 1967 года, когда его отправили обратно в Киев.