Слово и дело

— Мы с Сашкой — сбитые летчики, — негромко сказал он. — За мной, конечно, присматривают, но на Украине никто не будет рвать жилы по указанию Москвы… только Шелест, пожалуй, но он хитрован, только и годится, что пыль в глаза пускать. Поэтому на такие вот поездки смотрят сквозь пальцы, понимают, что какая-то отдушина мне нужна. Никому не нужно, чтобы я слетел с нарезки… да, никому. Но что-то сделать реальное — не дадут. У Сашки ситуация хуже, хоть он и в Политбюро голосует… вокруг чужие люди, шаг влево, шаг вправо… В общем, к нему тоже не лезь, даже фамилию его забудь.

— А эти? — я положил ладонь на листок с фамилиями лидеров антипартийной группы.

— А эти — зубры, нам не чета. Точнее, не зубры, а волкодавы, которые только и ждут шанса вцепиться в глотку своему обидчику.

— Хрущев…

— Да, он умер. Но обидчик обидчику рознь. Так-то они и меня не слишком любят, — Семичастный усмехнулся. — Но понимают, что возможностей для их полной реабилитации у нас с Сашей не было. А вот у Лёньки — были. Понимаешь, о чем я? [2]

Было бы странно не понять. Антипартийную группу в 1957-м разгонял Хрущев, и он же потом раскидал по городам и весям тех её членов, которых не сразу вышвырнули из партии и со всех постов, кто-то даже стал директором электростанции в богом забытом городе. Но Хрущева самого убрали в 1964-м, и, казалось бы, это был хороший повод восстановить Молотова, Маленкова и Кагановича в партии и хотя бы дать им нормальную пенсию. Но не восстановили и не дали, и те оказались в непривычных для себя ролях просителей. Кому-то из них вроде бы партийный билет всё же вернули, но много позже, уже в восьмидесятых, а остальные так и померли беспартийными, хотя кто-то вроде дожил чуть ли не до развала СССР. [3]

— А почему с ними так? — поинтересовался я.

— Боятся, — бросил Семичастный. — Говорю же — волкодавы, только дай слабину, сожрут. Никита их в кулаке держал, но всё равно боялся. И Лёнька тоже… боится. Ты поговори с ними, можешь на меня сослаться, они тебе многое могут рассказать.

Я задумчиво посмотрел на листок и сказал:

— В той группе было много больше членов Политбюро…

— Президиума. Тогда этот орган назывался Президиум. И их было восемь. Точнее, семь — и примкнувший к ним Шепилов, Дмитрий Трофимович. Примкнувший — потому что если бы посчитали всех скопом, то было бы большинство в Президиуме, восемь из пятнадцати. А это уже не антипартийная группа, а нечто большее. Но люди разные, не все спокойно перенесли пятьдесят седьмой, кого-то так пришибло, что мама не горюй, — объяснил Семичастный. — Булганин спёкся, только что не спился, этот всех сдаст, если подумает, что будет ему какая выгода. Первухину уже ничего не надо, у него здоровье шалит, у Сабурова тоже, надорвался ещё в войну и потом, как бомбу делали. Они в драку не полезут. Ворошилов мог… да, мог. [4]

Я обдумал информацию об этих людях, которых в моем будущем давно и прочно забыли.

— А Каганович?

Семичастный отрицательно покачал головой.

— К нему тоже не лезь, у него свои игры, он между Калининым и Москвой мечется, думает, как всех обмануть ловчее. Связи у него есть, их было бы хорошо использовать, но если ты к нему придешь, через час это станет известно Андропову.

* * *

Семичастный давно ушел, а я всё сидел на своем кресле и смотрел на стену с портретом Дзержинского. Мне даже курить не хотелось, да и холод в груди сегодня напомнил о том, что сигареты намного увеличивают риски всяких инсультов в сорок лет, а у меня были планы не только на ближайшие двенадцать лет, но и дальше. И для этих планов мне нужно было всё здоровье, которое у меня будет.

Про прозвучавшую фамилию нынешнего председателя КГБ СССР я не спросил, побоялся, а Семичастный ничего не объяснил, оставив в воздухе подразумевающееся «верить нельзя никому» из неснятого фильма. Наверное, ему тоже верить не стоило, да и прежде, чем звонить этим «волкодавам» из антипартийной группы, следовало всё сто раз взвесить и измерить. Если мой сегодняшний гость прав хотя бы на десять процентов, меня эти ребята схарчат мимоходом, даже не дадут прокричать старорежимное «государево слово и дело». Да и в том случае, если успею крикнуть, посчитают провокатором, подосланным из Комитета — и схарчат. И будут, в общем-то, в своем праве.

Что я хотел от них услышать? Семичастный выложил листок с их фамилиями после моего вопроса, как можно превратить Киев в советский город. Но это, по большому счету, ничего не значило — сам листок был у него наготове, он написал эти фамилии и их телефоны ещё в Киеве и лишь ждал подходящего случая. Впрочем… этот листок мог бы остаться в его кармане, если бы я не дал повод, чтобы достать его. То есть вопрос был правильный. Что ещё? Песня на смотре, которую я спел сразу на двух языках — именно после неё Семичастный и написал фамилии Молотова и Маленкова. Вернее, написал он их позже, когда ему разрешили отправиться в Сумы, без этой поездки такая записка — всего лишь компромат, не более того, причём не на меня. Но последовательность событий вырисовывается однозначная, а это означает, что я иду в том направлении, которое Семичастный — и, наверное, Шелепин — считают правильным.

Вот только я не знал, куда я двигаюсь.

Я вздохнул, оторвал взгляд от Железного Феликса, достал бумажник — и отложил его в сторону. Вырвал чистый лист из записной книжки, аккуратно переписал на него номера телефонов, обозначил их двумя буквами — А и О, — а записку Семичастного отправил в многострадальную вазу и поджег. Подождал, пока бумажка догорит, разогнал ладонью дым, и убрал новый листок в бумажник. Конспирация, конечно, была так себе, при необходимости мои коллеги не постесняются применить и терморектальный криптоанализатор, который взламывает шифры любой сложности за время набора нужной температуры. Но в данном случае им даже ТК не потребовалось бы применять — к услугам Комитета были самые актуальные телефонные справочники, так что соответствующие телефонам фамилии станут известны достаточно быстро. Я подумал, что можно применить чуть более сложный шифр — например, прибавить к номеру известную последовательность чисел, хотя бы 1212121, но вспомнил, что в телефоне Молотова было две девятки — и решил не усложнять себе жизнь. Мне и так предстояло неопределенное время светить лицом перед комиссией из Киева.

Но выйти из кабинета я не успел. У самой двери меня остановил двойной звонок телефона — пришлось возвращаться и понимать трубку.

— Да? Орехов слушает.

— Виктор, это ты? Это Андрей, мы с вами в Лепеле… — донесся до меня приглушенный расстоянием голос.

Некстати вспомнился анекдот «а по телефону не пробовали?»

— Да, привет, Андрей, — я мысленно хмыкнул, вспомнив ещё одну песню из будущего, которая вполне могла бы зайти и сегодня. — Что-то случилось?

— Нет… то есть да, товарищ капитан просил вас оповестить…

Он опять запнулся. Интересно, у него с Ириной из паспортного стола что-нибудь получилось? Или он так и продолжил заикаться при виде той девушки?

— О чем, Андрей? — поторопил я.

Комиссия может и разнервничаться.

— Ну тут это… помните список, который мы составили?

— Конечно.

— Тут одна из этого списка того… убегла.

У меня опять в груди пробежал неприятный холод. Женщин в списке было ровно две, но одна ничем не выделялась — просто приехала в город из деревни под Минском, — и я включил её лишь из любви к порядку. А второй была Антонина Гинзбург. И что-то мне подсказывало, что речь шла как раз о ней.

Меня вдруг осенило — я понятия не имел, сообщили мы в Лепель о том, что у нас задержан их житель, да и о его смерти, кажется, там тоже пока не знали. Или знали, а вот я об этом не знал, и это была серьезная моя недоработка, которую не спишешь на то, что я был немного занят какой-то художественной самодеятельностью.