Слой 1

— Плохая цитата, неправильная. — Лузгин бросил окурок под ноги Комиссарову. — Сейчас эта строчка звучит по-другому.

— И как же она звучит, интересно?

— «Поесть в России — больше, чем поесть!».

— Циник ты, Вова. Скучно с тобой, — с улыбкой сказал Комиссаров. — Меняемся, хлопцы!

Выбравшись на поверхность, Кротов достал из кармана штанов часы (снял их с руки, когда взялся за заступ: жалко все-таки «Патэ Филип»), Было начало первого. Они, похоже, успевали к сроку. Плечи и поясница болели, Кротов с трудом мог распрямиться. Когда брал из рук старика Дмитриева стакан с водкой, чуть не расплескал, хоть и налито было вполовину.

Старик наклонился через бруствер, посмотрел оценивающе.

— Еще на штык снимите и — порядок. В головах расширьте немного, а в ногах нишу подкопайте на всякий случай. И бока подтесать не мешало бы поровней. А так ничего; не без рук вы, ребята, как я погляжу.

— Я за последние годы, батя, стольких закопал — поневоле научишься, — крикнул из ямы Вовка Лузгин.

— Мрёт народ, — согласился старик. — Не живется ему чего-то. Ни пожилым, ни молодым. Плохое время, наверное.

— А другого нет, батя! — снова крикнул Лузгин; комковатая глина взлетела из могилы и осыпалась с бруствера к ногам Кротова. — Но жить все равно следует. И весело жить, не на кладбище будь сказано.

— Да, уж вы навеселились…

Старик налил водки в освободившийся стакан и подал его Комиссарову.

— Ты, смотрю, к лопате-то привычнее других.

— Пришлось в жизни помахать. Пока жили с отцом-матерью, от снега до снега — то огород, то картошка.

— Родители-то живы?

— Нет. Похоронил отца, потом мать — в позапрошлом году.

— Старые были?

— Как сказать… Отец в шестьдесят, мать в шестьдесят восемь.

— Ну, молодые совсем, — покачал головою старик Дмитриев. — А вот Сашка-то наш и вовсе.

— Подите вы в машину, погрейтесь хоть, Анатолий Степанович! — сказал Кротов.

— Да, пожалуй, можно.

Вдвоем они пробрались меж оградок к машине, влезли внутрь, Кротов врубил обогрев. Ноги в валенках, надетых поверх ботинок, совсем не замерзли, а вот мокрую голову холодило. Он снял шапку и принялся вытирать голову шарфом.

— Потеешь сильно — это плохо, — заметил старик.

— Весу лишнего набрал, работа сидячая, — ответил Кротов. — Курить будете?

— Я курить на воздухе люблю. Да и ты здесь не кури — задохнемся… Говорят, что родственникам могилы копать нельзя, не положено, а то я бы вам показал, как копают. На фронте, особо по-первости, что обиднее всего было, знаешь? Рыть окопы каждый день. Только окопаемся — приказ: на новое место. Там опять по новой, и еще, значит, когда окопаешься в рост, всё по уму сделаешь — немцы не лезут. А на новом месте ты только за лопату — они тебя и погнали, и погнали.

— Вы с какого года воевали? — спросил Кротов больше из вежливости.

— С сорок третьего, с весны. Немец еще крепкий был. Да он до конца крепкий был, но уже не так. Хуже всего в Венгрии было, под Балатоном. Положили там наших несусветно.

— А я в Германии служил, в Тюрингии, — сказал Кротов. — Тюрингию американцы брали, боёв почти не было, все чистенько сохранилось. Наш полк стоял в кайзеровских казармах — стены толстенные, потолки высокие…

— Умели немцы, — усмехнулся старик. — Не, я в Германию не попал. Мы потом Вену брали, там и закончили. Хороший город, и народ неплохой. Тогда австрияки фрицев сильно не любили. Как сейчас — не знаю, после войны никогда за границей не был. Да и вообще нигде не был. Не, правда, в Гомеле, в Белоруссии, послужил немного. Там Сашка и родился, кстати…

Разговор скольцевался. Кротов глядел сквозь влажное стекло, как из земли не часто вылетает ковш лопаты. Потом на бруствер выбрался Лузгин, потянул за черенок из ямы Валерку, поскользнулся, и Комиссаров подскочил, схватился за черенок рядом… Три скрюченных силуэта бродили вокруг могилы, махали руками, что-то показывая или доказывая друг другу. И Кротов с расстояния, как бы отделившись на мгновение душою от суетящихся друзей, почувствовал к ним так редко посещавшее его в последнее время чувство любви и жалости — к бретёру Лузгину, никакому Валерке Северцеву, бичеватому гордецу Славке.

Будто прочтя его мысли, старик вдруг произнес:

— Ты, Сережа, на меня не обижайся. И ребята твои пусть тоже не обижаются. Меня уже не переделаешь, я этой вашей жизни совсем не понимаю. И никогда не пойму, это точно. Не нравится мне она. Сколько лет жили, воевали, работали, и вроде как зря.

— Ну, вы не правы, — хотел вступить Кротов, но старик остановил его, положив руку на колено.

— Нет, Сережа, так оно и есть. Вы, наверное, думаете, что старики на вас, молодых, значит, злобу затаили, что вы всё порушили… Ну, обида есть, не скрою, но это чепуха — обида-то. Нам за вас страшно становится. Не знаете ведь, куда идете, зачем живете. Ну, ладно — вы. Вы уже пожили немного. А вот три сына александровых — с ними-то что будет? Ничего хорошего с ними не будет, я сердцем чувствую.

— Вы меня, конечно, простите, батя, — уже в сердцах сказал Кротов, — но я знаю точно, чего с ними не будет. Концлагерей не будет, «чеки» вашей по ночам не будет и дураков горкомовских над ними тоже не будет.

— А что же будет-то?

— Свобода будет, батя. Это главное. Остальное всё как-нибудь устроится.

— Э, милый, — устало сказал старик Дмитриев, — где же ты свободу-то видел? И чем твои бандиты лучше, как ты говоришь, нашей «чеки»?

— А тем, что бандита я сам могу пристрелить.

В дверь толкнулся подошедший Лузгин.

— Э, батя, принимай работу!

От долбежа и водки круглое лузгинское лицо раскраснелось, но ввалившиеся глаза были трезвыми. Втроем они дошли до ямы, старик оглядел ее, одобрительно кивнул, потом сказал:

— Вот здесь расчистить надо, на тубаретках гроб поставим. А так — хорошо. Спасибо, парни, что уважили старика. И от матери вам спасибо. Пусть сын рядом лежит, если уж так получилось…

— О чем вы, батя, — сказал Лузгин. — Какое тут спасибо, мы же Сашкины друзья. Если бы я или Кротов помер, он бы первый прибежал.

— Перекрестись! — строго сказал старик Дмитриев. — Нельзя так говорить про живых, беду накличешь. Перекрестись!

Вовка Лузгин пожал плечами, но щепотью себя вперекрест все-таки обмахнул. Кротов глянул на часы: почти два, скоро выедут.

— Надо бы кому-нибудь к воротам пойти, встретить.

— А пошли все, чего тут торчать, — сказал Лузгин. — Попить бы чего, глотка сохнет.

— Может, еще выпьете? — спросил старик.

— Выпьем, батя, — сказал Кротов, — и не раз выпьем, но позже.

Они, как могли, отряхнули от глины одежду и обувь. Кротов снял валенки и комбинезон, забросил в багажник. «Как там в морге всё прошло? — подумал он. — Без сбоев?». Он беспокоился, поедет ли «риусовский» катафалк на чужое кладбище, и вообще, не забудет ли что-нибудь из важных похоронных мелочей оставшийся в городе за старшего начальник агентства, теперь уже Сашкиного, Епифанов. Тот был серьезным мужиком, умел командовать, но опыта похоронного почти не имел, и Кротов боялся, что придирчиво зоркие старики и старухи начнут тихо выговаривать потом, что и где было сделано не так, и будет неловко перед сашкиной родней, что не смогли организовать похороны по-людски.