Слой-2
Шрифт:
И как-то незаметно исчезли прелесть и удовольствие этих совместных походов. Они стали ругаться и спорить, жена вдруг стала прижимистой, складывать деньги в чулок ей уже нравилось больше, чем тратить.
Лузгину была ясна причина перемен: жена Тамара безошибочно учуяла зыбкость и временность лузгинского денежного фарта и скопидомно готовилась к завтрашнему.
Денег между тем приходило все больше и больше, а потом они как-то разом кончились, растаяли за лето: больница, увольнение и Париж, и никаких заработков, одни растраты. И жена посмурнела, стала брать на работе халтуру и вообще заметно переменилась к мужу даже в мелочах. Например, говорила, что он курит слишком дорогие сигареты и покупает новую еду, когда ещё не съели старую. В сентябре у нее был день рождения, и
За работу в фонде «Политическое просвещение» Лузгину были обещаны двадцать тысяч долларов без вычетов и расписок. В рублях получалось сто миллионов с хвостиком. «Стольник» жене на год будущей жизни, «хвостик» – себе на курево, книги и мелкие шалости, что будет дальше – загадывать не хотелось.
...Ноябрь стоял как ноябрь: то дождь, то холодное солнце. Лузгин шлепал по мелким лужам подошвами толстых ботинок, спрятав голову от ветра под капюшоном купленной в Париже легкой и теплой куртки из модной ткани «симпатекс». В бумажнике лежали шестьсот тысяч, и Лузгин намеревался спустить их походя в ознаменование завтрашних пятнадцати обысковских миллионов.
– Слушай, дорогой, красивый, хочешь узнать...
– Пошла на хер, – сказал Лузгин цыганке, и та отстала сразу, без обид: профессионалка, сунулась в толпу возле автобусной остановки.
В далекой молодости Лузгин крепко пролетел на цыганах. Собирался в командировку, шел уже за билетами, и возле трансагентства ввязался в треп с молоденькой чернявкой, отдал ей ладонь для погаданья, потом трёшку, потом ещё трёшку, потом все деньги из кошелька – сорок четыре рубля, и пошел домой как под гипнозом. Чернявая сказала на прощание: завтра утром в десять часов посмотри в кармане – будет вдвое больше, это за доброту твою, красивый... И ведь полез же в карман ровно в десять, дурак паршивый, полез-таки, сгорая от стыда и глупой надежды на чудо: а кто его знает, а вдруг... С тех пор как научили отсмеявшиеся досыта друзья, посылал коротким адресом и не стесняясь в выражениях: не забыл и не простил унизительного.
В длинном ряду киосков вдоль рыночной остановки на Ленина он выбрал и купил два блока новых сигарет «Парламент» по семьдесят пять тысяч каждый. Сигареты были с двойной угольной очисткой и коротким мундштучком, предохранявшим губы и язык от соприкасания с фильтром, набухавшим в процессе курения никотиновым ядом. Здесь же приобрел бутылку двадцать первого номера смирновской водки с расчетом на близящиеся праздники. Что с того, что коммунизм похерили: как пили все седьмого, так и пьют. Однажды Лузгин выдал в компании, сыграл сцену в стиле Гамлета и флейты: «Вы можете отнять у народа идеологию, но праздник у народа отнять нельзяа-а!». Хохотали, просили повторить, особенно это смоктуновское угрюмое «нельзя-а-а!».
Фруктовые ряды смуглели южными торговцами, ещё более черными на фоне театрально яркого, разноцветного товара. Задевало громкое гырканье, развязно-наглые манеры этих пришельских низкорослых мужиков. Лузгин в Баку завел по случаю об этом разговор, и ему объяснили, что фруктами в России торгуют те, кто на своей родине не смог устроиться последним подметалой, люди ниже некуда и без гроша за душой, рабы плантаций, а в России они отыгрываются, поимев хороший рубль и дешевых на этот рубль российских сладких девок. Время от времени их избивал ОМОН, трясли рэкетиры и пьяные дембели в дни пограничников и ВДВ. Пришла чеченская война, захват Буденновска, угроза терроризма и ответных погромов. Кавказцы словно спрятались внутри себя, но всё обошлось – Чечню отдали, Ельцин усидел, пошло-поехало как раньше, но Лузгин и овощи, и зелень старался всё же покупать у русских теток, хотя и зла кавказцам не желал и был с ними вежлив подчеркнуто.
От рынка он направился по Ленина в сторону Первомайской, мимо чугунного забора городского гуляльного сада, уже давно пустого и закрытого на зиму, миновал перекресток и вошел в Центральный
гастроном, избегая глазами просящих детей и старух на ступеньках и в тамбуре. Вообще, подавал он с охотой, если просили с достоинством, но терпеть не мог шнырявших по-волчьи подростков, постоянных старух (где же детки-то ваши, бабуся?) и косых мужиков возле винных палаток.Был в «Центральном» хороший мясной отдел, где мелькали ножами ухватистые парни в белом и лежала в витрине приличная вырезка – слегка отбить и в сухарях на сковородку. Лузгин взял полтора килограмма. В соседнем рыбном – большой кусок норвежской сёмги в вакуумной упаковке и дальше, в молочном, – кусок сыра «Маасдам», который чем дольше жуешь, тем вкуснее.
К мясу требовалось красное сухое. Лузгин покинул магазин и двинулся к стоявшему поодаль привычному каре всяко-всячинских ларьков, где он обычно покупал вино, книги и видеокассеты, а недавно ухватил для жены весьма недорого туалетную воду «Органза» от Живанши. Но вот с книгами стало похуже: унылые сопли женских романов и однообразную чернуху новорусских боевиков он не читал, а Клэнси перестали издавать, и Форсайта, и Кунца, который не Дин, а Стивен, и Гришема тоже, а Ладлэм скурвился и стал писать ерунду, недостойную былой «Бумаги Мэтлока», от последней «Дороги в Омаху» рвать хочется. И ещё эти компьютерные переводы, мать их за ногу, куда подевалися Топер с Калашниковой и Ковалева, которая Райт? Поймал недавно за гроши полного Фолкнера, лет «дцать» назад удавился бы от счастья, а нынче не лезет, стал читать и отложил, так и бросил. Фолкнер обвинял Хемингуэя в литературной нехрабрости: мол, Хэм боится писать длинно и скучно, большому мастеру должно быть наплевать. Ну, тогда и читателю тоже, мстительно решил Лузгин. Вот Трифонова взял с полки на той неделе – «Обмен», «Долгое прощание» – и сразу вошел в унисон.
На углу возле киосков болтались три солдата в шинелях и полевой застиранной форме: двое поодаль, один изучал покупателей. Когда Лузгин приобрел у знакомой киоскерши видеокассету с бессоновским фильмом «Леон», расплатился сотней и укладывал сдачу в бумажник, за спиной тихонько кашлянули.
– Извините, батя...
Солдат, худой и длинный, криво улыбался. «Батя... Какой, на хрен, батя? Хотя, впрочем, ему лет девятнадцать, а тебе...».
– Не добавите тысчонку, батя? Не хватает...
Лузгин отслоил в бумажнике пятидесятитысячную и протянул солдату:
– Гуляйте, парни.
Длинный онемел, почти испуганно уставился на хрусткую бумажку, басовито выдохнул: «Ого!» – и развернулся через левое плечо: крепко вбили, видно, строевую.
– Дяденька, а дяденька...
Где-то возле пояса возникла мальчишечья голова без шапки, в опасной близости от бокового кармана, куда Лузгин, забывшись, сунул свой бумажник.
– Дайте на жвачку.
Лузгин дал ему тысячу и убрал бумажник во внутренний карман куртки. Пацан зажал деньгу в кулак и снова посмотрел на Лузгина.
– Хорош, не наглей, – сказал Лузгин, но ничего не дрогнуло от этих слов в маленьком взрослом лице. Лузгин вздохнул и снова полез за бумажником.
– Тебе сколько лет? – спросил он, выуживая в деньгах купюру покрупнее, но не слишком. Пацан молча следил за лузгинскими пальцами. Нашлась десятка, Лузгин опустил ее вниз за уголок, мальчишка змеиным выбросом сцапал ее левой рукой, сунул за ворот грязной болоньевой куртки и пропал.
– Вы будете брать или нет? – спросил недовольный женский голос, и Лузгин увидел, что стоит у окошка киоска и тормозит очередь. Он извинился и попросил продавщицу показать ему бутылку красного «Пол Мезон».
– Чего смотреть-то, – сказала женщина в очереди. – Вот на витрине бутылка, читайте.
– На витрине не виден штрих-код, – спокойно ответил Лузгин.
Женщина быстро глянула на него злыми глазами и отвела взгляд в сторону, и вдруг вздрогнула, поднесла ладонь к губам:
– Господи, что делают-то!
Лузгин обернулся.
«Его» мальчишка стоял спиной у фонарного столба на обочине дороги, а другой, чуть повыше и тоже без шапки, левой рукой рвал на нем куртку, а правой бил по лицу прямо в нос маленьким жестким кулаком. Мальчишка уворачивался и стукался затылком о столб.