Случайному гостю

Я кашлянул и забрал корзинку, наши пальцы соприкоснулись, я заметил широкий янтарный браслет, надетый высоко на руку — ближе к локтю; девочка улыбнулась — вокруг синих глаз пробежали маленькие морщинки, мне вдруг показалось — может, это не такая уж и сопливая девчонка, какою хочет казаться. Продолжая улыбаться, она заправила прядь волос под плед, опять мелькнула рука, испещрённая шрамами.

— Тут у меня кое-что есть для вас, — сказала бабушка, роясь в своей бездонной сумке.

— Это даст и ему и вам спокой. Там я сделала припис [33] — будьте осторожны в каплях. С этими словами она ткнула девочке в ладонь гранёный синий флакон размером с пузырёк «Шипра».

33

назначение

— О, — сказала девочка, лицо её полыхнуло немного хищной радостью и сразу стало старше на столетия, — мы опять обязаны тебе.

Налетел очередной порыв ветра. По площади, где мы обретались, разнеслось чуть слышное шипение.

— Пора мне, — заявила девочка, пряча флакон в глубинах своей накидки, — наверно уже ищет, он не любит, когда мы уходим, когда нас нет дома. Шипение стало явственнее. Она вздохнула… и рассыпалась прямо у нас на глазах в пыль. Когда всё рассеялось, стал виден лежащий на плитках тротуара ивовый прутик.

— Забери, — сказала бабушка. — То подарок. Видко [34] , ты ей понравился. Верейку отдай мне.

Мы отправились дальше, шлёпая по лужам. Меня распирали вопросы. Бабушка хранила молчание.

Деликатно покашляв, она пустилась в пересказ увиденного накануне в «Копернике» «Танцора Диско», клеймя «тего злодзея» всякими словами, потом сказала совершенно пустому пространству на месте Голден Рейзе [35] : «День добрый», и укоризненно обернулась ко мне.

34

по-видимому

35

синагога

— Ну хоть бы кивнул.

И вот тут я не выдержал.

— Бабушка, вы мне ничего не хотите сказать? — произнес я, чувствуя, что вопросы бьются в кровь за право быть первым.

— Хочу, — сказала бабушка, — завяжи шнурок.

— Ой, я не о том, — ответил я. — Согласитесь, не каждый день кто-то рассыпается просто перед носом.

— А как же мы с Ваксой? — игриво спросила бабушка.

— Вы же не ходите зимой в сандалиях, — нашелся я и остановился завязать шнурок.

По обледеневшим, забросанным мокрыми газетами улочкам мы вышли к воротам на абсолютно пустую площадь, по её плитам скакали разъярённые галки. За воротами, словно в ином мире, раздражённо звенел трамвай, сигналили машины. Бабушка оглянулась — за нами и вокруг нас не было ни единой души, за исключением галок. Ветер швырял дождем и мокрыми газетами в памятник первопечатнику, словно знал, что тот не отмахнётся. Справа на Бернардинах хрипло звякнул колокол. Мы вошли в ворота.

Ледяная вода капала и здесь, пахло мокрым деревом. Чья-то тень мелькнула под ногами, в высоте арки завозились вспугнутые голуби, среди однообразия звуков капающей воды и юзящих возле Арсенала машин мне вдруг почудился позади глухой стук копыт по мосту, далеко-далеко заржал конь.

— Не оглядывайся, — сказала бабушка, — то марение.

В обрамлении ворот из тумана тревожно выплыл зеленый шпиль костёла Кларисок. Чем ближе мы подходили, тем выше возносился он, тщетно пытаясь оторвать наконец-то тело сухого, аскетичного храма от площади и воспарить в барочных завитках туч надо всей суетой и трезвоном большого города у подножия горы.

Мы вышли на Целную площадь.

— Бедная Клара, — сказала бабушка и кашлянула. Шпиль подёрнулся облачком тумана.

Мы свернули направо, на людную улицу, прошли по мокрым плитам вдоль ёлочного базара, витрин с бастионами ставриды и каких-то запертых ставнями окон, повернули еще раз направо и сквозь проходной двор вошли в полутёмный подъезд, где пахло кошками.

Преодолев три пролета вверх, вышли на балкон-галерею и под прицелом кошачьих и старушечьих глаз двинулись в сторону угловой двери. Бабушка извлекла из недр своей сумки длиннобородый медный ключ с вензелем и надписью на латыни «Я отворяю» и, применив меня в качестве активно брыкающегося тарана, вскрыла дверь. Теперь пришлось идти на этаж вниз в полумраке, по гулкой металлической винтовой лестнице. Шаги наши грохотали во всю глубину этой цисарской спирали. В конце путешествия мы вошли в незапертую квартиру, прошли чистенькую кухоньку со стыдливо выгороженным санузлом и, оставляя отпечатки ног на паркетинах, добрались до комнаты. Посередине неё стоял стол. На столе, спиной к нам, лицом к окну сидел хрупкий старик и шил.

— Гидеон!! — гаркнула бабушка. — Мы пришли.

— Я, как видишь, не спрятался, — равнодушно заметил старик.

— Иди, поставь чайник, — бабушка, сунула мне в руки пакет с сухариками, недавний улов цитрусових и шумно выдохнула.

— Все травы в высоких банках, — звучно сказал Гидеон, так и не повернувшись. — Чай в такой красной, с картиной индийской жизни, надписано «шнисуф» моей рукой.

— И тебе, Гидеон, здравствуй, — буркнул я и отправился на кухню.

Раньше такие квартиры назывались «гарсоньерками». Проще говоря, однокомнатное помещение, без коридора, но с кухней, санузлом и высокой прямоугольной комнатой, «покоем». «Покой» служил Гидеону мастерской, спальней и гостиной одновременно. Комната, да и квартира в целом, как мне кажется, образовалась из-за попыток некоего архитектора сэкономить на стройматериалах и пристроить вполне цивильный доходный дом вплотную к бывшей городской стене. В один из ее фортификационных изгибов замечательно вписалось неуютное ателье Гидеона Шмида.

Кухню Гидеона представлял собой буфет — величественное сооружение какого-то мастера, в горячечном бреду видавшего творения Гимара, имеющее некие общие черты с оленем, запутавшимся в водяных лилиях, заставленное стеклянными бутылями, фарфоровыми и жестяными банками, пакетами неаппетитного вида, украшенное двумя надтреснутыми вазами с изображением красных птиц на сиреневом фоне — треснули вазы абсолютно идентично, — и намертво прилипшим к боковине жёлтым кленовым листом.

Подёрнутый позади паутиной, словно приросший к стене, буфет царил в кухне-невеличке, подминая ее под себя, окруженный двумя почтительно робеющими венскими стульями и презрительно отстоящей от всех крутящейся табуреткой. Стола в кухне не было.

Куртку я повесил на спинку венского стула. Ботинки решил не снимать. Кто знает, целый ли носок приволокла Вакса.

Я зажег конфорку, попытался наполнить синий чайник из крана. Кран презрительно плюнул ржавчиной, закашлялся и стих: у живущих в Центре свои отношения с водопроводом. Я набрал чайник в заботливо припасенной выварке, поставил на плиту и уселся на крутящийся стульчик: ждать, покуда вскипит вода.

Окно в кухне Гидеона было круглым — большой, забранный очень мелкой решеткой иллюминатор с уцелевшими кое-где в переплете цветными — синими, красными, зелёными — стеклышками. На противоположную стену «иллюминатор» отбрасывал отсвет, похожий на розу ветров с портоланов времен Васко да Гамы.

Дождь черкал на окне корявые надписи. На стенном двойнике-розе мельтешили разорванные, быстро стекающие вниз строчки.

Я медленно поворачивался на вертлявом сиденье вокруг своей оси — входная дверь, простенок с бледным оттиском — розой ветров, буфет, раковина, плита с чайником, окно над ними, темный угол с сундуком, санузел, состязающийся с буфетом в битве за кухню, дверь в комнату. Ветер, долго терзавший шпиль Бернардинов, нашел укромное окошко Гидеоновой кухни и злобно дунул в него — задребезжал столетний переплет, дрогнула синяя астра огня на плите; в комнате что-то звонко упало на пол.

Холодный сквознячок прошелестел у моего затылка, сам собою повернулся стульчик, на стене роза ветров, подобно стрелке компаса, дрогнула и крутнулась несколько раз — красный ее румб дотянулся до створки буфета и полыхнул кровавым отблеском на треснувшем стекле.

Скрипнув, створка отворилась, треснувшее и заботливо подклеенное изнутри аккуратистом Гидеоном стеклышко печально звякнуло.

Внутри в этой части буфета нерушимой стеной стояли высокие жестяные банки, и все как одна — с наклейками поверх надписей.