Слуги зла

Дэни ощущает, как он счастлив.

Мама не любила, когда Дэни уходил в лес. В крайнем случае с ним должна была идти сестра или толпа друзей, но даже если и так, мама все равно смотрела встревоженно, и глаза у нее темнели.

И всегда сама подкалывала Дэни булавку на воротник рубахи. Несмотря на нож в ножнах, несмотря на подкованные сапоги — все равно.

— Мама, ну смешно, — говорит он… собираясь поискать корову тети Бет… в тот раз. — Я как будто уже не ребенок. Думаешь, меня волки съедят или леший утащит?

— Не спорь, Дэниэл, — говорит мама якобы строго. — Можешь считать это блажью старой женщины, которая выжила из ума, но сделай милость, не спорь.

— Да чем я… — начинает он, но мама обрывает:

— Я рассказывала тебе. ОНА подошла к самой околице, когда ты родился.

Ага, ОНА. Королева Маб. С чего бы ей так интересоваться скромной персоной Дэни? И вообще — если все пойдет хорошо, то осенью Дэни женится на Кэтрин. Какой Государыне интерес в женатом парне? Ведь все говорят — эльфов может привлечь только девственность…

— Тимоти пойдет? — спрашивает мама.

Тимоти с утра пошел в соседнее село, чтобы купить и принести поросенка.

— Пойдет, пойдет, — смеется Дэни. Стоит ли беспокоить маму? — Может быть, и Рик пойдет.

— Не сворачивай с тропы. Не вынимай булавку из рубахи.

Дэни смеется, кивает. Розмари выглядывает из-за двери:

— Дэни, возьми меня с собой!

Розмари стала такой забавной… Она похудела и вытянулась, она целыми днями бегает под солнцем, и волосы у нее светлее лица, а нос облупился. Розмари смешная девчонка, но Дэни вдруг понимает, как сестра станет выглядеть взрослой девушкой.

— Пойдем.

— Ну вот еще! — ворчит мама. — Куда это ты, птаха? А тесто?

Розмари хохочет, показывает Дэни ладошки в муке:

— Вечером будут пироги с ревенем и земляникой. Приходи не поздно, пока они теплые…

Дэни кивает, уходит.

В лес ведет широкая тропа, по которой ходят все. Лес поблизости от деревни исхожен тонкими тропками. Тропки, выбитые в папоротнике и хвое, ведут к реке, ведут в дальнее село, где вдова Мерфи сбивает отличное масло, ведут на хутор к дяде Тобиасу… Дэни, кажется, знает их все. Он идет по лесу, просвеченному солнцем, глядя по сторонам, слушает шелест ветра в ветвях и птичье пение… Мало-помалу Дэни забывает о пеструшке тети Бет.

Его ведет лес.

Незабудки у канавы сияют каплями небесной голубизны, курослеп ярок, как золотые монеты, а папоротник так пышен, будто годится на зеленое кружево для барских воротников. Лесной чертог прохладен и высок, над деревьями неторопливо плывут облака, они похожи на густые взбитые сливки. У края тропы цветет земляника, ягоды уже не белеют бочками, они насыщенно алые. Дэни срывает несколько земляничек и нанизывает их на гибкую соломинку, как любила в детстве Розмари. Он стягивает ягоду с соломинки губами, почти слыша голос сестры: «Дэни, а у меня сладкие бусики!»

Лес становится все гуще и прохладней. Пения птиц в чаще почти не слышно, зато высоко в кронах шепчется ветер, кажется, даже можно расслышать его вкрадчивые обещания чего-то… необыкновенного. Дэни верит. Он идет медленнее; ему жарко от частых ударов сердца, он сам не знает, чего ждет, но от предчувствия все его мышцы натянулись струнами. Зеленый лесной запах так влажен и тяжел, что у Дэни кружится голова. Он почти пьян лесным настоем.

И пропускает момент, когда из лесного сумрака величественно выходит серебряный единорог.

Любая лошадь рядом с этим живым совершенством показалась бы неуклюжей клячей. Единорог грациозно парит над травой, еле касаясь ее длинными тонкими ногами, а его грива стекает с шеи до самых копыт зыбкой мерцающей волной. Единорог взнуздан; на нем великолепнейшая упряжь из тонко кованного золота и берилловых звездочек. Под седлом — чепрак, зеленый майской луговой зеленью. В седле — ОНА.

В этот момент Дэни последний раз за бездну лет думает о Кэтрин. О, валары, что такое Кэтрин, бедный деревенский подсолнушек рядом с этой бледной розой, прекрасной, не как женщина даже, а как ранняя заря над спокойной водой — абсолютной, древней, инобытийной красой…

Темно-зеленый бархат и бледно-зеленый шелк ее одеяния выглядят как часть этого леса, живого, влажного, свежего… Тяжелые золотые украшения она несет с королевской гордой силой. Ее косы, ярче золотого венца в звездчатых изумрудах, стелятся так же низко, как грива единорога. Ее тонкая рука небрежно держит повод — и Дэни замечает стеклянную хрупкость нежных пальцев.

Ее лицо благороднейшей лепки — без возраста, на нем нет ничего, что выдало бы ее невообразимую древность. Гладкая нежная кожа — свежее, чем у двухлетней девочки, но громадные всепроницающие очи заглядывают гораздо глубже, чем просто в сердце. Очи — цвета яркого зимнего неба в морозный и солнечный день; когда она смотрит на Дэни, в ее очах тает звездный лед вечности.

Дэни преклоняет колена.

Государыня улыбается; ее улыбка бросает на листву вокруг пляшущие отблески света. У Дэни прерывается дыхание.

— Ты хорошо вооружен, Дэниэл, — говорит Государыня. Голос журчит, как ручей в жаркий день, голос отдается в душе замирающим эхом. — И нож, и булавка из злого железа…

Государыня смеется. Ее смех беззлобно весел, но лицо Дэни вспыхивает жаром стыда. «Злое железо, — думает он, — моя цепь, чтобы я невзначай не сбежал из дому. Клетка, которую сделали для меня отец и мать. Конечно, кормилец, работник, наследник. Не суйся дальше скамеек, гробов и корыт, деревенщина! Так жили твои предки — и тебе не положено ничего другого! Деревенский гусь с подрезанными крыльями не может воспарить соколом — так они думают».

Краснея и пряча глаза, Дэни отцепляет от пояса и швыряет в кусты ножны с ножом, выдергивает из рубахи и отбрасывает булавку. Он чувствует себя, как сорвавшийся с привязи. Он в последний раз за бездну лет думает об отце и матери, думает почти злорадно.

«Я не буду ничьим холуем», — решает он.

— Я ждала тебя восемнадцать лет, Дэни, — говорит Государыня. — Ты родился вместе с рождением звезды. Ты не создан для деревенской мышиной возни. Ты рожден для подвигов, ты должен стать героем.