Слушайте, о волки!

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

«Это вы верно сказали, про матрёшки-то.

У нас вон тоже недавно случай был. Мы в цеху рукоятки для лопат да граблей делаем, из берёзового леса: привозят, значит, нам с утреца лесу, вываливают во дворе, мы по брёвнышку в цех заносим, сперва на станке «Вжжих! Вжжих!», шкуру с четырёх сторон снимаем, получается квадратный брус, ну а из него уже на следующем станке палки точим… Работа спорится: поплюёшь на руки, воткнёшь наушнички с «Раммштайном» или с пятой симфонией Антонина Дворжака, энергии в тебе вагон, восходящий поток аж до самой Анахаты доплёскивает…

Только выбежал я раз на перекур – сам-то я не курю, это ребята балуются, а я в это время обычно вертикальную восьмёрку при прямом и обратном хвате отрабатываю, – смотрю, а Валька Петров, паразит, стоит в воротах и смотрит на уходящую вдаль взрытую дорогу. Ну, думаю, с чего бы это Вальке Петрову смотреть на взрытую дорогу, он же не Сергей Есенин: Валька Петров, прямо скажем, в отличие от Сергея Есенина, ждать седой зимы не станет, а возьмёт у природы любые милости своими руками. Подкрался я, значит, сзади, да как хлопну его по плечу: а чего это ты, Валька, смотришь на дорогу? Кто это от тебя, несмышлёныша, по этой дороге уезжает? Чей трактор с прицепом поднимает за собою такие клубы пыли? А не увозят ли в этом прицепе, Валька, те самые берёзовые срезы, которые мы покидали во дворе, как отходы производства, а ты, подлец, без каких-либо духовных терзаний, свойственных только Фридриху Ницше и Фёдору Достовскому, толкнул эти обрезки налево, подоспевшим из частного сектора аборигенам? А не лежат ли у тебя прямо сейчас, в правом или левом кармане, те самые денежные средства, которым там вообще делать нечего, потому что им место в кармане артели, которую я, как бригадир, в разговоре с тобой представляю? или, на худой конец, место на депозите Сбербанка, как тебе Герман Греф намедни предлагал? Совсем смутился Валька от таких вопросов, глаза в пыль уронил, плечики у него перед грудью сомкнулись, только рыжий чуб на затылке вздрагивает… Стою я и думаю: выписать ему, подлецу, условный срок, то есть навалять прямо здесь и индивидуально, или обеспечить реальный, то есть отвести перед ясны очи бригады и дать ребятам на всё про всё минут пять-семь: они люди спорые, уложатся. А потом словно ангел коснулся плеча моего: вижу перед собой вроде как лик Михаила Задорнова, который голосом профессора Белянчиковой говорит мне «А поставь ты, Ваня, этого гада перед лицом собственной совести! Раздвинь границы его личности до пределов, ему доселе неведомых: пусть поймёт и почувствует за других, пусть осознает, что всё зло в мире существует потому, что сам он, Валька, только что приобрёл наживу тайком от товарищей и за их счёт, что только из-за его подлого характера и этого вот нечистого поступка и бардак в мире, и кризис в стране, и Чубайс в «Роснано». Заглянул я в его глаза всею силою своей мысли, посмотрел с минуту и подтолкнул легонько к дверям цеха: иди, Валька, пробивайся к свету. Он внутрь: слышу, станок заглушили, разговаривают. Потом тишина, молчание, а ещё потом выбегает Валька Петров мимо меня из цеху, картуз набекрень, сопли до ушей, но глаза зато счастливые, как у собачонки, и видно в этих глазах глубокое просветление, понимание всей мудрости жизни: и бежит вдаль по взрытой дороге, даже забыв спросить у меня, бригадира, разрешение на отлучку. В магазин рванул, должно быть. Но оно и пусть бежит; спиртное мы у себя не пьём, так что ребята, видать, заставили просто до магазина пробежаться: туда-сюда по жаре два километра бегом, чтобы галочку в мозгу поставить, чтобы уж точно больше таких поступков не повторял Валька Петров.

Я вот думаю, схема-то рабочая. Надо наш опыт в соседние регионы продвигать: а там, глядишь, и до Москвы докатится – у них там, по слухам, тоже левак случается. Коли осознал человек, что обманул народ – чего его бить-то, да тем более, всем миром? Пару кругов вокруг Кремля, а лучше по МКАДу, бегом по жаре – и пусть снова встаёт в стройные ряды трудящихся… А вы говорите – матрёшки».

Аз Мыслите Есть Наше, истинно так.

(Ежели баба не может забеременеть – пусть к берёзе прислонится спиною и вибрацию почувствует. Можно у нас взять: 3 тыс./куб. Но лучше в лесу, пока растёт).

***

Главный фокус мистера Барнума, о котором повествует не только эта глава, но, по большому счёту, и книга в целом, состоит в том, что его цирк не является миром, а всего лишь уродливой копией на мир: но мимо его цирка крайне сложно пройти. Поскольку афишу «Не проходите мимо!» перед глазами среднестатистического современника разворачивают сразу, как только он встаёт на слабые детские ножки и начинает ходить по комнате, его шансы пройти мимо сразу начинают стремительно таять. Как только в его неокрепшие ручки помещают умный гаджет, который разговаривает с ним человеческим голосом и показывает весёлые картинки, его шансы начинают уменьшаться уже в геометрической прогрессии. К моменту, когда он идёт в школу, он уже насмотрелся телевизора до такой степени, что способен разговаривать на одном языке с встречающими его там учителями: что, с одной стороны, обеспечивает им непрерывную коммуникацию на протяжении последующего десятка лет, но с другой, окончательно лишает его шансов оказаться за пределами цирка Барнума, не говоря уж о нахождении за пределами ярмарочной площади, на которой развёрнут цирк. По выходу из стен школы, в окрепшем мозгу адепта уже прочно прописаны истины о сути и содержании его жизненного пути: электронный навигатор в его голове содержит все узловые моменты дальнейшего маршрута. Следующей ключевой точкой станет его поступление в ВУЗ, которое для его родителей окажется одной из самых масштабных финансовых инвестиций за всю жизнь: призрачная, но всё же теоретически существующая возможность поступить своим умом и без денег была им, напомним, утрачена как раз в тот момент, когда на горшок его усаживали с гаджетом в руках вместо книжки. Далее траектория маршрута может несколько измениться (из пункта А в пункт В можно ведь попасть как через пункт С, так и через пункт Д). Некоторая часть адептов всё же доведёт свою коммерческую сделку с учебным заведением до логического финала: в течение пяти лет будет исправно являться на лекции, сдавать экзамены, и по окончании получит таки справку о профнепригодности, которую сможет с гордостью предъявить любому потенциальному рабовладельцу. Другая часть, менее одарённая интеллектуально и более неустойчивая психологически, примерно в районе второго курса забуксует, как на разлитых помоях, на настойчивой мысли «Это не моё!..», которую, разумеется, будет крайне сложно озвучить инвесторам в лице родителей (или родителям в лице инвесторов), – или просто завалит очередную сессию. Для этой части аудитории ближайшие два-три года пройдут в мучительной борьбе за своё внутреннее право признаться папе и маме, что сын или дочь уже давно не студенты, а работают в «МакДональдсе» или просто шарахаются по улицам в ожидании сложного выбора между приживальщиной и проституцией. Однако итогом станет то же, что и для первой части: спустя пять лет после окончания школы они окажутся в статусе молодого безработного специалиста широкого профиля; разница между ними будет только в вышеупомянутой справке, выданной ВУЗом в обмен на N-ую сумму живых родительских денег. На этом этапе пути адептов серьёзно расходятся в зависимости от гендерной принадлежности. Мужская часть аудитории в обнимку со своим дипломом идёт устраиваться на стройку, торговать запчастями или в уже упомянутый «МакДональдс», а женская либо выходит замуж, рожает и садится в декрет, писать в «Инстаграм» про духовную энергию, либо таки склоняется к уже упомянутой проституции (особам продвинутым удаётся совместить первое и второе). В некоторых случаях, правда, субъектам одного и другого пола удаётся пролезть в игольное ушко волшебной мечты под названием «работа по специальности»: что на практике выливается в просиживание штанов и юбок в разноразмерных офисах, в ежедневных попытках собрать воедино своё время и пространство, разваливающееся под нажимом служебных интриг, начальственного идиотизма и явственного ощущения бессмысленности собственного существования. Денег, конечно, дадут: но немного, не всем, и не навсегда. Как мы уже выяснили выше, другая рука мистера Барнума уже рисует в небе перед замечтавшимся адептом ослепительного журавля, чья тень падает на землю в виде бюджетной иномарки, двушки в ипотеку, и двухнедельного угарного оллинклюзива на пространстве от Анатолии до Александрии, поэтому денег ему будет всё время не хватать: что и является важнейшим инструментом удержания его в стенах цирка.

Понятно, что детство, отрочество и юность, проведённые в таких условиях, вогнали бы в депрессию и кредиты даже самого графа Толстого: что уж говорить о современнике начала XXI века, широта взглядов и нравственные амбиции которого, всё же, несколько уступают качествам знаменитого анатома русской души (тем более, что ничего из написанного яснополянским старцем он за всю жизнь так и не прочёл до конца). Впрочем, даже беглый взгляд на внеписательскую жизнь Толстого демонстрирует, что и он таки погрузился – в депрессию полностью, а в долги существенно, – в течение собственной жизни: что как бы подтверждает нам, что цирковая работа мистера Барнума продолжается уже многие столетия, а вовсе не является феноменом новейшего времени. Завершая это лирическое отступление, наш эксперт-литературовед замечает: если кому-либо из классиков и удалось действительно выпасть из матрицы, так только господину Пушкину, который с лёгкостью выворачивал наизнанку любую депрессию чистым родником самых светлых слов, а всех своих кредиторов в тридцать семь лет просто кинул, переложив на государя императора обязанность разруливать нудные финансовые вопросы.

Что же до нынешнего современника, то, повторяем, у него сплошь и рядом даже не остаётся выбора, который имелся ещё век-полтора назад, то есть выбора между пулей из пистолета в середине жизни и пешей дорогой с посохом в её конце. Всё внимание зрителя в цирке мистера Барнума сосредоточено на арене, где, сменяя друг друга, толкутся клоуны и иллюзионисты всех мастей: что единственно и может происходить с человеком, с ранних лет не видевшим ничего, кроме афиши этого цирка. Но, внимание, следите за руками: коль скоро за билет тобою заплачено, зрелище должно тебе нравиться; так и работает уже упомянутый эффект Барнума, всю ответственность за действенность которого господин директор возлагает на самого зрителя. Позволим себе процитировать два небольших отрывка:

«Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил… что если почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то ее покорнейше просят рекомендовать своим знакомым, чтобы и они пошли посмотреть.

Человек двадцать закричали разом:

– Как, да разве уже кончилось? Разве это все?

Герцог сказал, что все. Тут–то и начался скандал. Подняли крик: «Надули!» – обозлившись, повскакали с мест и полезли было ломать сцену и бить актеров. Но тут какой–то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и закричал:

– Погодите! Только одно слово, джентльмены!

Они остановились послушать.

– Нас с вами надули – здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города, чтоб над нами всю жизнь издевались. Вот что: давайте уйдем отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем весь город! Тогда все мы окажемся на равных правах… Ступайте домой и всем советуйте пойти посмотреть представление.

На другой день по всему городу только и было разговоров что про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять так же надули и этих» (Марк Твен, 1884 год)

***

«…Публику мы пускаем по одному, через короткие промежутки. Я перед балаганом зазываю народ и продаю билеты. Вы – внутри, в полной темноте. Как только кто-нибудь входит в балаган, вы, не говоря ни слова, хватаете его за штаны и за шиворот и выкидываете через задний выход на улицу. Небольшая доступная плата за вход, и вы увидите, что никому не будет жалко отдать за это пару монет. Ручаюсь, что люди желают один другому всяческих пакостей и еще сами нам будут делать рекламу и подбивать своих ближних, чтобы те тоже увидели "сюрприз, который не забывается", что это потрясающая штука!»

…Мы начали в шесть. Первым был какой-то толстый господин, который ждал уже с пяти часов, чтобы с быстротой молнии пролететь через наш балаган и вновь очутиться на свежем воздухе с другой стороны. Я слышал, как он говорил публике:

– Это просто потрясающе! Пойдите посмотрите.

Я не обманулся в психологии толпы. Те, которых уже вышвырнули, нам делали грандиозную рекламу. Через мускулистые руки Местека за полтора часа прошло несколько сот взрослых мужчин. Некоторые давали себя выбросить даже по два, по три раза, а потом снова возвращались в балаган и опять попадали в мускулистые руки Местека. На всех лицах была радость, довольство. Я заметил, как многие приводили своих знакомых, от всего сердца им желая, чтобы они тоже испытали на собственной шкуре "грандиозный сюрприз" (Ярослав Гашек, 1920 год)

Удивительно: но люди, пролетев через балаган мистера Барнума за свои шестьдесят-семьдесят лет (то есть с быстрой молнии), вместо того, чтобы выйти на ярмарочную площадь перед цирком, и во всю глотку гаркнуть «Народ! Не ходите туда: меня обманули, и вас надуют!», или хотя бы строго-настрого заказать собственным детям не только входить в цирк, но даже приближаться к ярмарочной площади, всё охотнее принимают на себя роль зазывал мистера Барнума. Пройдя земную жизнь уже не только до половины, как сеньоре Данте, а значительно дальше, человек эпохи Рагнарёка со странным упорством продолжает убеждать и себя, и окружающих в том, что только в цирке уродов и можно получить самые запоминающиеся впечатления и самые необходимые знания. Те, кто вместе с ним уже вылетели с обратной стороны балагана, или ещё продолжают пялиться на арену, оказываются перед непростым выбором: либо подпевать, либо честно надеть ослиные уши и помолиться прямо в них лицом на восток, в надежде на вразумление если не для себя, то хотя бы хотя бы для всех стоящих в очереди в кассу. Сомнение, однако, длится недолго: в кармане жужжит смартфон, на ум приходит невыплаченный кредит и два полуприкрытых уголовных дела, на всякий случай подготовленных для адепта на входе в цирк, за рукав тянет молодящаяся жена, чьи ботоксные скулы и следы солярия наводят на мысль о порохе в пороховницах, в спину дышат раздолбаи-дети, по дороге из клуба расколотившие иномарку об дурака-пенсионера, у колен гурьбою толпятся внуки, не вынимая глаз из одиннадцатого айфона, – всё, решение принято, адепт принимает входящий звонок и торопливо говорит в трубу «Да, братан, давай, подтягивайся: тут всё путём, я тебе и очередь занял…» У тех же, кто ещё стоит в кассу, или только вошёл в зал и уставился на сверкающую павлиньими перьями задницу укротительницы тигров, выбора практически не остаётся: они проведут в этом балагане ближайшие сорок-пятьдесят лет, а потом их либо выбросят с заднего хода по окончании представления, либо – что гораздо чаще случается – просто вынесут с этого же хода ногами вперёд, потихоньку, и в паузе, пока выступают клоуны, чтобы не слишком отвлекать остальную публику.