Слышимость
Шрифт:
Дед жевал и мычал восхищенно, качал головой.
– Овощи – обязательно, – скомандовала мама, и в мою тарелку посыпались помидоры-огурцы, к которым я отношусь примерно так же, как и к рассольнику.
Радио запело красивым женским голосом, и в кухне стало так уютно, как, наверное, не было никогда.
Небо над крышами лежало персиковое, теплое, облака розово румянились, со свистом носились туда-сюда ласточки. Даже сарай выглядел нарядным – на нем лежали яркие закатные блики – а уж яблоня с сиренью, теплица и клумбы – те, что не прятались в тени дома – ровно светились, точно отлитые из стекла.
Дед
Потом пили чай. По небу протянулась широкая пурпурная полоса, показалась первая бледная звездочка.
Дед пил чай шумно, пыхтел, отдувался и промакивал лоб салфеткой – на лбу у него выступили крупные блестящие капли.
– Уф, – приговаривал он, – вот это да. А еще замок ставить, куда уж тут.
Я оглянулся – коридор пересекал светлый прямоугольник, дверь снова была распахнута настежь.
– Семен-то, – восклицал дед. – Снасти-то у него теперь…
И он делал возмущенное лицо.
– С такими снастями Семен и не Семен больше, – дед промокнул лоб, – а Семен Семеныч!
Я фыркнул.
– А все – монеты! – восклицал дед. – Раскопал-таки клад, подлец!
Мама посмотрела укоризненно, дед замахал руками.
– Я же по-дружески! По-товарищески! Любя!
Он повернулся ко мне и подмигнул:
– Друг может услышать от друга то, – он выдержал паузу, – чего никогда не услышит от врага.
Я закивал понимающе.
***
После ужина мама пошла отдыхать, а дед – ставить новый замок.
Я долго мыл посуду – вода плохо уходила из раковины, и нужно было ждать, пока ее уровень упадет, или играть с напором, делая его то сильнее, то слабее.
За спиной гасло понемногу окно – я видел, как тускнеет его отражение в стеклянной дверце шкафа с посудой. Радио перестало петь, заговорило мужскими голосами.
– Но ведь не случайно они оба – Юрии! – восклицал один голос.
– Не случайно, разумеется! – соглашался второй.
– И обратите внимание на темы их творчества, – вставлял третий.
С ним соглашались, а потом все три голоса начинали наперебой хвалить каких-то Юриев – а за что, собственно, и чем вообще эти Юрии знамениты, я понять никак не мог.
Из коридора сперва слышался дедов свист – беззаботный и даже веселый. Потом свист исчез, сквозь шум воды и гимны Юриям я слышал возню, постукивания. Потом дед запричитал недовольно – вполголоса – а затем ввалился в кухню – раскрасневшийся, с взъерошенными висками.
– Сведет меня этот замок в могилу… – ворчал он, распахивая один за другим шкафчики. – Юноша, будь лаской, напомни старику, куда он спрятал надфили.
Никаких надфилей я в глаза не видел.
Дед крякнул, обшарил все полки, до которых дотянулся, и уковылял в коридор. Я слышал, как он шумит, как что-то звонко падает на пол, как дед ругается смешными присказками. Наконец, раздалось торжествующее:
– Нашел!
Все три
голоса из радио дружно вздохнули в восхищении – словно и они были рады дедовой находке. Я прыснул со смеху – и кинул в ящик последнюю вымытую вилку. Протер столешницу, по которой разбегались ручейки, выжал тряпку, обернулся на бледное, серое с голубым, с редкими малиновыми пятнами, окно, погасил в кухне свет и пошел к себе.Но сидеть в комнате не хотелось. Я открыл форточку, закрыл, взял с кровати книгу, переложил на стол, выдвинул по очереди все ящики, выудил из-под тетрадей крошечный медный колокольчик – с блестящими вытертыми боками – позвонил в него, проверил кулек с ключами всех форм и размеров и вышел в столовую. Окно столовой горело – розовым, оранжевым – над домами разливалось яркое пятно, и было странно, что над двором небо совсем уже почти потухло, а здесь бушуют такие краски. Я заглянул к маме – она сидела над выкройками, подперев подбородок ладонью, лицо ее резко освещалось настольной лампой и оттого казалось застывшим, ничего не выражающим.
Я покружил по столовой, плюхнулся в дедово кресло, почти уже взял со столика его книгу, но потом соскользнул на корточки, кувыркнулся по ковру, вскочил и толкнул дверь в коридор.
Дед сидел посреди коридора на табуретке и скреб торец двери чем-то похожим на пилку для ногтей. При этом он хмурился и громко сопел носом.
– Вот, – буркнул он, не переставая скрести, – доведет меня этот замок. Ухи не лезут!
Я не понял.
– Ухи! У замка-то вон какие оказались! А у старого их вовсе не было! Глухой был! Как я!
Я подошел, поднял с пола новый, чистенький замок – тяжелый! По бокам из корпуса выступали продолговатые полоски-ребра.
Ухи!
– Помочь?..
Дед замер и посмотрел благодарно.
– Беги, благородный отрок, – сказал он и усмехнулся.
И добавил важно:
– Я справлюсь.
Я пожал плечами, постоял немного, руки в карманах, глядя на его старания – дед снова хмурился и сопел, закусив губу, от него по-прежнему пахло колбасой – а потом двинулся ко входной двери, на ходу втискивая ноги в сандалии.
– Ты куда это?
– Надоело дома сидеть, – ответил я, щелкая замком, – посмотрю, вдруг гуляет кто.
Я шагнул за порог, закрыл за собой, спрыгнул с крыльца и дернул шпингалет на калитке.
По улице шли коровы – огромные, понурые, с отвисшими животами. Их вели с поля через весь район, коровы изредка поднимали головы, мычали сонно, точно зевали, и продолжали путь, а за ними шагали двое пастухов – оба сухие, коричневые от загара, с футболками, накинутыми на плечи, так, что грудь оставалась голой. Один катил рядом с собой велосипед – как будто и его он пас в поле, а теперь гонит спать.
Пахло навозом.
Пастухи шли и лениво переговаривались – время от времени покрикивая на коров и щелкая по блестящим бокам хворостинами.
Когда коровы скрылись, я вышел из-за калитки, осторожно прикрыл ее, сделал несколько шагов и оказался на середине улицы, на дороге. Какое-то время смотрел вслед коровам, а потом развернулся и побрел в противоположную сторону, загребая сандалиями острые камешки.
Улица уходила далеко вперед, сужалась в точку, и казалось, что за точкой этой ничего нет – хотя я и знал, что там роща, а за рощей – поле.