Слышимость

Не добежав два шага, она остановилась, пригладила волосы, подошла вплотную, посмотрела в глазок и спокойно открыла – и я сразу узнал выросшую перед ней фигуру Саши Виноградова – по всклокоченным волосами.

Я знал, что будет дальше. Поэтому я отскочил от окна, подхватил карандашницу с закопавшимся в траву жуком, прыгнул к сараю, скинул засов и дернул на себя тяжелую, не желающую поддаваться дверь. Дверь прохрустела по траве, и из темного проема на меня дохнуло затхлостью – потревоженная пыль заклубилась, засверкала в лучах солнца. Свет выхватил из мутного сумрака угол верстака, грубый деревянный пол, громоздящиеся друг на друга коробки; я прыгнул внутрь и захлопнул дверь – все погасло. Только в окошко падали вязкие неяркие лучи – растекались по верстаку, ощупывали то немногое, до чего дотягивались.

Я замахал рукой – разгоняя перед собой облако пыли.

Чего только нет в сарае! Коробки, банки, ведра, старый комод, сундук с блестящими петлями, сложенная раскладушка с ржавыми пружинами, мои санки, мой велосипед – трехколесный – железные дуги для теплицы, доски, шифер, тряпье, рулоны целлофана – и это только на виду!

За рукавом потянулся целый моток густой паутины. Паутина была повсюду – висела лохмотьями, разворачивалась узорами – но я не увидел ни одного паука – все куда-то попрятались.

Я стряхнул паутину, поставил карандашницу на верстак – рядом с подсвечником.

Из массивного, в потеках воска, бронзового подсвечника торчал желтый огарок свечи. Если мы с Витькой забирались в сарай вечером, мы обязательно зажигали свечу. Все тогда приходило в движение – оранжевый свет дрожал на предметах, очерчивал резкие тени, мерцал, отражался в мутном стекле окна. Витька бледнел, заводил шарманку про заброшенный дом.

Я и сейчас потянулся было к спичкам – но одумался, перегнулся через верстак и ткнулся носом в окно, стараясь хоть что-то разглядеть.

Передо мной переливались яркие пятна – зеленые, синие, белые, можно было различить силуэт дома, яблони, но очень смутно.

Справа от меня, в нескольких сантиметрах от щеки, пробежал по оконной раме паук-косиножка – он высоко вскидывал свои тонкие лапы и суетился, торопился скрыться.

Я заглянул в карандашницу. Жук примостился в траве и тихонько сидел – как будто спал. Я оперся о верстак и стал ждать.

Было тихо – только заурчал вдруг совсем рядом, над окном – на крыше, быть может, –голубь. Я посмотрел на лаз – в потолке темнел квардратный проем, сквозь него можно выбраться под крышу, но там ничего интересного нет, там только паутина и дубовые веники, которые дед когда-то навязал для бани да забросил.

Наконец, я услышал голос сестры.

– Я знаю, что ты здесь! – кричала она, по-видимому, стоя на крыльце.

Я прижался к стеклу, но не мог ничего увидеть.

– Я знаю, что ты в сарае!

Сестра боялась заходить в сарай – до дрожи в коленях. Ни под каким предлогом нельзя было ее заставить.

– Почему ты себя так ведешь? – продолжала кричать она. – И себя позоришь, и меня!

Я молча смотрел, как плавают над верстаком пылинки. Закопошился в карандашнице жук, заскребся.

– Терпение, – шепнул я ему. – Надо переждать бурю.

Жук затих.

Пробежал по верстаку косиножка, юркнул в щель.

Я выдвинул покосившийся ящик, наугад вынул из него записную книжку рыболова – она так и называлась: «Записная книжка рыболова». На обложке была нарисована глазастая щука с пастью, полной мелких острых зубов. Вся книжка – от корки до корки – была исписана ужасным дедовым почерком. В низу каждой страницы помещалось изображение какой-нибудь рыбы или животного, давалась краткая характеристика. Я раскрыл книжку посередине и прочел:

«Окуни держатся преимущественно в местах с тихим течением, мелкие и средние летом –на небольшой глубине, в местах, сильно заросших водяными растениями, крупные – всегда в более глубоких местах».

И рисунок – вытянутая рыба с полосками на спине и короткими ершистыми плавниками.

Я вернул книжку в ящик и прислушался. Аккуратно подошел к двери, надавил, посмотрел в щель.

Сарай расчертила пополам полоса ослепительного света.

На крыльце никого не было, дверь без замка была распахнута настежь.

Я надавил сильнее, выглянул из сарая, осмотрелся.

В окне кухни белела лысина деда, склонившегося над столом. На небо точно тюль накинули – над крышей растянулись тоненькие прозрачные облака. На их фоне парила, раскинув крылья, чайка. Ветер усилился, трава клонилась к земле.

Я вернулся за карандашницей, снова влез локтем в паутину, медленно открыл дверь и вышел во двор. На всякий случай заглянул за сарай, сорвал еще один пучок травы, сунул жуку – и на цыпочках прокрался к крыльцу.

***

Дед сидел над разобранным замком, подперев ладонь щекой. Глаза его были закрыты. По радио объявляли прогноз погоды.

– Радуйтесь, дачники, дождь – будет! – ликующе восклицал диктор.

Я осторожно поставил карандашницу на стол, подошел к раковине.

– И завтра – будет, – продолжал диктор. – И, может быть, послезавтра. А вот со следующей недели, – голос его погрустнел, – вернется жара.

Я пустил из крана тонкую струйку воды, намылил губку и принялся тереть ей тарелку.

– Победа любит старание, – услышал я из-за спины сиплый голос деда. – Как твой жук?

Он прокашлялся, подтянул к себе карандашницу и заглянул в нее.

– Настоящие джунгли!

Я домыл посуду, выставил на полотенце.

– А я все мучаюсь с этим несчастным замком… – пробурчал дед, отодвигая карандашницу. – Доведет он меня…

– Купи новый, – предложил я, усаживаясь на свое место.

Дед всплеснул руками.

– И дверь новую купим! Если что-то можно починить, нужно это починить.

Он снял очки, подышал на них, вытер салфеткой. Вернул на переносицу и взял пинцет.

– Помог бы.

Я заерзал на стуле.

– Что я могу?.. – промямлил я. – Будем вдвоем сидеть.

Дед наклонил голову насмешливо.

– Мне еще пыль вытирать, – сказал я.

Дед кивнул.

– Другое дело. Пыль вытирать – важное занятие.

И он стал раскладывать перед собой железки.

– Не понимаю… – шептал он себе под нос. – Все собираю, а чего-то не хватает.

Я посмотрел в окно. Над Витькиным домом стояла белая стена облаков. Казалось, что она будет расти, расти, а потом выгнется над нами аркой.