Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

…Когда я наконец подняла глаза, все вокруг было покойно и тихо. Жрицы с прислужницами и след простыл; священный огонь еще курился над высоким алтарем. Богиня по-прежнему взирала на меня с высоты, озаренная нежной, загадочной улыбкой. Но теперь-то мне было ясно видно, что это всего лишь образ — из дерева и искусно расписанного воска, в парике, богатых одеяниях, убранный драгоценными камнями. Видение, радужное сияние бесследно исчезло, как если бы его никогда не было. Свечи мерцали: две женщины средних лет тихо молились возле бокового святилища. Старец, продававший ладан, священные образки и небольшие жертвенные предметы, дремал за своим столиком.

Теперь мне было ясно, что богиня являлась мне. Воплощенная в виде образа, который сотворили люди, чтобы приветствовать ее, она позвала меня по имени, приглашая служить ей. Эти ясные слова по-прежнему пробегали в моей голове, рисуя завораживающие ритмы и узоры. Как мне служить Ей? Как мне благодарить Ее? Как еще — кроме возлелеяния в себе драгоценного дара, которым она меня наградила? Священнодейством песни. Сладостной агонией творчества. Крылатые слова, как сказал Гомер, но до сих пор эта фраза ничего не значила для меня. Но теперь-то, теперь я знаю: я вижу! Я познала взлет в сиянии, познала быстрокрылую, словно птицу, красоту. Вдохновение, говорили мне, является весной — холодной, ясной, пробуждающей весной, за которой наблюдают музы. Ныне эта весна зажглась и в моем сердце, приобретя обличье вечно меняющегося течения. Все мне в новинку, все изменилось; врата моего сознания открылись в неведомую, невообразимую страну.

Эта буря в моем сердце, конечно, улеглась, но в нем осталось глубокое, негасимое сияние. «Все на свете возможно, — подумала я, а затем — с удивлением для себя — открыла: — Я не боюсь. Мне больше не нужно бояться» — и улыбнулась, прищурившись: послеполуденный мир, земная и небесная суть моего бытия доверчиво сомкнулись вокруг меня. Тетушка Елена взяла меня за руку, и мы вместе вышли на солнечный свет.

Несколько дней спустя тетушка Елена сказала как бы невзначай:

— Дары богини могут быть опасны, Сафо.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я, скорее любопытствуя, чем тревожась.

— Я имею в виду, — тетушка Елена помедлила с ответом, — что некая часть твоего внутреннего «я» потеряна. Ныне и навсегда. Того, с чем ты распростилась, тебе уже не вернуть. Разве что — ценой, заплатив которую тебе не остаться в живых. Стоит ли это такой жертвы, решать тебе одной.

— Стоит, — доверительно сказала я, сияя от наслаждения.

— И я надеюсь на это, милая. И я надеюсь.

Мне потребовалось почти сорок лет, чтобы понять всю силу этих слов.

А тогда я сказала, не до конца понимая зачем:

— Тетушка Елена, а сами-то вы во что верите?

Уголки ее губ изобразили знакомую многозначительную улыбку.

— Я верю в то, что у меня достанет силы выжить, — ответила она, а затем неожиданно добавила: — Ты пообещаешь мне одну вещь?

— Конечно.

— Что бы ни случилось, не суди меня слишком строго. Постарайся понять…

— Обещаю, — удивленно сказала я. — Но что?!

— Ты пообещала, — ответила она, — и этого достаточно…

…Я лениво повернулась в постели, по-прежнему полусонная. Доносившийся с улицы утренний шум показался на удивление громким: грохот повозок, разъезжавших туда-сюда; чьи-то сапоги, неожиданно затопавшиепо мостовой; беспокойные голоса, затеявшие незлобную перебранку, и где-то вдали повторившийся несколько раз сигнал рожка. Затем раздался голос уличного глашатая — разобрать, о чем он там вещает, как всегда, невозможно. Я зарылась головой в подушку.

— Сафо!

— Ох, отстань от меня, Мега!

— Слушай, происходит что-то важное!

— Ну и что?

— Прислушайся.

Я с трудом открыла глаза. Мега склонилась надо мной. Ее длинные непричесанные черные волосы свесились мне на лицо; в широком вырезе свободной ночной сорочки выглянули ее неразвитые девчоночьи груди, увенчанные бледными сосками. Я тут же села на постели. Внизу, у подножия храма, где-то близ рынка, глашатай продолжал о чем-то вещать. Мега подошла к окну и растворила ставни.

— «…Поскольку так называемый Совет Благородных, — вещал глашатай, — сам объявляется распущенным, в городе Митилена вводится военное положение до тех пор, пока все бунтовщики и враги государства не будут схвачены. А посему на время военного положения названный Мирсил, вождь народа, наделяется чрезвычайными полномочиями, включая право уголовного наказания, до срока, когда избранный городской Совет возьмет власть в свои руки. Далее настоящим объявляется амнистия всем, кто словом и делом поддерживал во время изгнания Мир-сила узурпировавшее власть правительство, если они проклянут публично свои былые взгляды или принесут клятву верности названному Мирсилу… включая сюда тех помощников, которых он может, при законном сложении с себя полномочий, назначить на высшие посты…» — На этой последней фразе глашатай замешкался, чтобы набрать воздуху. Я попросила Мегу затворить ставни — в спальню врывался сквозняк.

— Но я хочу дослушать.

— Тебе что, мало? — выдохнула я, сама удивляясь собственной ярости. — Все то же, что и десять лет назад. Правительство торгашей!

Мега захихикала:

— Ты рассуждаешь точь-в-точь как твоя мамаша, — сказала она.

— Ну а мне хочется самой пойти посмотреть, — объявила Телесиппа; ее белокурые косы так и рассыпались по плечам, она выглядела куда старше своих двенадцати. — Тут такое происходит, а вы только сидите и треплетесь! — Она выскочила из-под одеяла, вытянув пальцы ног. — Праксиноя! — позвала она.

С недавних пор мы, достигшие отроческих лет, получили в свое распоряжение одну на всех молодую рабыню по имени Праксиноя. Это была крепко сложенная, с флегматичным взглядом девушка восемнадцати лет от роду, сицилийская гречанка из какой-то деревни близ Сиракуз. Она была рождена в неволе и продана разорившимся хозяином. Мы все — хоть, если честно, скорее умерли бы, чем себе в том признались — немного побаивались ее. Когда тебе четырнадцать, а ей восемнадцать, четыре года, согласитесь, большая разница. К тому же Праксиноя была крупная, мускулистая девушка, готовая ответить на любой вызов жизни. Ей отвели небольшой угловой чердак, прежде служивший нам кладовкой; и вот в первый раз в жизни я вошла туда не постучавшись (а впрочем, что это за блажь такая — стучаться в дверь рабыни?!). Она стояла в старом тазу, расставив ноги шире плеч, во всей своей величавой, ослепительной наготе; на плече у нее балансировал кувшин с водой, крупные капли поблескивали на полных, налитых грудях.

От потрясения и смущения у меня перехватило дыхание. Я только замерла на месте, не отводя глаз. Я чувствовала, как мои щеки наливаются краской, будто зрелая малина, и ощущала в то же самое время, что меня охватывает непонятное возбуждение — столь явственное, что оно почти сразило меня. Она подняла глаза, улыбнулась, стряхнула со своих глаз черные, густые и будто маслянистые кудри — ее явно не смутило мое появление. Но, поняв по выражению моего лица, что мне неловко, она изменилась в лице сама. Она тут же вышла из таза, играя бедрами, и повернулась спиной. Взяв полотенце, она завернулась в него.