Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

При виде отца Аттида мгновенно преобразилась — вскочила на ноги, распахнула объятия, и Фаний, добродушно смеясь, подхватил ее и посадил на плечи. (В памяти мигом всплыла сцена: Питтак и Андромеда… Это было еще в нашем милом дворике в Эресе… Сколько же лет прошло с тех пор? Девять? Десять?) Ноги у меня затекли; и я с трудом поднялась поприветствовать его, разглаживая складки на платье. Мика была до того поглощена своим делом, что даже не заметила его появления; когда же она оторвала глаза от портрета, чтобы свериться с моделью, ей пришлось с досады прикусить губу.

— Ах, Сафо!. — воскликнула она, — Ну зачем же ты пошевелилась!

Фаний шагнул вперед и поцеловал ее в макушку. Она так и дернулась:

— Ах, папочка, прости! Я не замети…

— Тише, крошка. Не надо. — Тут его взгляд упал на портрет. Затем он перевел глаза на меня и снова на портрет. — Хорошо, Мика. Очень хорошо.

Но чувствую, что-то не так. В его голосе заметен налет беспокойства.

— Правда, папа? Тебе действительно понравилось?

— Очень хорошо, — повторил он и направился ко мне. Аттида по-прежнему сидела у него на плечах. Он взял обе мои ладони в свои. (Однако же он не сказал, что понравилось!)

— Сафо, деточка, ты с каждым днем становишься все очаровательнее! Ну не странно ли, что талант и внешняя красота так редко уживаются в одном человеке! Право, очень уж ревнивые создания — боги! Ну, рассказывай без утайки, как тебе удалось обезоружить их?

Весь этот свой учтивый монолог он произносил, согнувшись в довольно неудобной позе — я такая крошка, он такой высоченный — и не выпуская моих рук из своих. Я подумала (но не сказала), что если бы и в самом деле обладала даром обезоружить богов, то лучше бы попросила сделать меня этак на голову выше ростом.

Улыбаюсь, скромно опустив ресницы, вежливо приседаю и отхожу в сторону. Аттида бросает мне быструю озорную улыбку. Мика, когда не занята живописью, снова становится нервической двенадцатилетней девчонкой, так что меня даже пронзает искорка жалости.

— Можно глянуть, Мика?

— Не знаю. Не думаю, что он окончен.

— Окончен, — сказал Фаний (не пойму, мне или дочери). — Вполне окончен.

Мгновение я молча изучаю портрет. Удивительная, блестящая схожесть, переданная самыми изящными оттенками и линиями. Но чем дольше я всматривалась, тем больше мне становилось не по себе. Мне показалось, будто я могу видеть под плотью и кожей кости черепа. В изображении на портрете (но где? в глазах? у губах?) был некий неуловимый элемент холодности и жестокости — свойство гладко отшлифованного мрамора, замерзшей поверхности моря, но… никак не живописи! Улыбка на первый взгляд кажется теплой и забавной, губы чувствительными и нежными, но… все равно присутствует некий налет чуждости, как если бы Мика, сама того не зная, написала привидение, одетое в мою плоть… Тут я услышала, как в глубинах моего рассудка эхом прозвучали слова тетушки Елены: «Дары богини могут быть опасны, Сафо. Придет время, и ты сама это откроешь — сделать это тебе придется самой. Некая часть твоего внутреннего «я» потеряна. Ныне и навсегда». «Нет, — говорю я себе. — Нет, нет! Какая опасная чушь!»

— Чудесно, Мика. Он мне очень нравится.

— Спасибо, Сафо! — Мика так и засияла от счастья. Но в лице ее я увидела странный, опустошенный взгляд, как будто она только что перенесла тяжкий недуг.

Фаний, глубокомысленно изучая меня, сказал:

— Иные портреты — из числа лучших — врастают в душу…

Пальцы мои переплелись и сцепились — только тут я вспомнила, зачем я в действительности сюда приехала. Я протянула ему свиток со стихами:

— Они в вашу честь.

В этих словах заключен тайный смысл: я вызубрила их наизусть, но Фаний прервал меня на полуслове.

— Ничего, милая. Я сам заслужу честь. — Его густые брови насупились (он что, передразнивал меня?). — Ты забыла, какие у меня способности оценивать талант молодых? — Нет, он не издевается. В его глазах глубокая печаль — печаль человека, которому ведомо будущее и который не в силах изменить его,

— Что ж, — сказал он, — нам лучше вернуться в дом. Твой погонщик мулов слишком неугомонный, Сафо. Пусть подождет. Это ему даже полезно.

Он остановился у калитки, ведущей в сад, и окинул взглядом — как, наверное, всегда делал его дед — склоны холмов с наполовину сжатыми пшеничными полями, ломящимися от плодов фиговыми деревьями и длинными рядами виноградников, позади которых простиралось море, окрашенное закатом в малиновый цвет.

— Правда, все кажется таким постоянным? Таким неизменным?

Я кивнула в знак согласия.

— Ничто не постоянно, — сказал он. Его длинные тонкие пальцы играли яблоневой веткой; вдруг неожиданно он сломал ее. — Мы можем делать только то, что должны делать, зная, что этого может оказаться недостаточно. Ты понимаешь меня? — говорил он так, будто здесь никого, кроме нас, не было.

— Понимаю.

— Тогда пойми еще вот что. За все, что ты сделаешь стоящего, я буду тебе благодарен.

Он повернулся и зашагал от калитки по вьющейся среди благоуханных розовых кустов тропинке, где через каждые пять шагов стояли увитые розами беседки. Аттида по-прежнему восседала на плечах у папаши, и раз-другой ей приходилось наклонять голову, чтобы розы своими шипами не растрепали ей волосы или, хуже того, не исцарапали лицо. Мика подмигнула и потерла глаза кулачками; в глаза мне бросилась россыпь веснушек под каждой скулой.

— Так и знала, что этим кончится!

— А что случилось?

— Да голова разнылась. И так каждый раз.

— Когда ты пишешь картину?

— Нет. — Она копалась в мыслях, стараясь подобрать слова. — Всякий раз, когда я пишу правильно. Но это значит — как бы тебе это объяснить — что-то вроде опустошения, бессилия… Даже не так, Сафо — это причиняет боль, как ничто другое. — Она прервалась, зевнула, как если бы ей иначе никак было не прервать свою речь. — Я так устала, Сафо. Прости. Просто устала. — Она повернулась, точно во сне, и последовала за своим отцом по тенистой тропинке. Праксиноя и девчушка-ра-быня, несшие рисовальные принадлежности, вопрошающе поглядели на меня. Я кивнула, и они понесли все это хозяйство в дом.

Я же, помешкав, задержалась еще недолго у калитки. Мой взгляд упал на большую яблоню, раза в полтора выше, чем окружающие. Медленно движутся два сборщика фруктов с полными корзинами и стремянками на плечах. Проходя мимо, они кивнули мне и улыбнулись. И вдруг я вижу в догорающих лучах роскошное румяное яблоко, висящее в гуще темной листвы на самой высокой ветке.

…Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, очень высоко на ветке — забыли сорвать его люди. Нет, не забыли сорвать, а достать не сумели. [63]

63

Перевод В. Вересаева. Специалисты считают данные строки отрывком из свадебной песни Сафо. В этом случае метафора понимается просто: сладкое румяное яблоко — прекрасная девушка, берегущая свою красоту и целомудрие для единственного, суженого…

«Ну эти не забыли бы, — подумала я, глядя на удаляющиеся широкие могучие спины. — Раз уж они не достали, значит, никому не суждено достать».

А не попробовать ли мне?.. При мысли об этом необъяснимое счастье переполнило мне душу. Вот и не пропали даром уроки шалунишки Андромеды! Сперва с опаской оглядываюсь. Все разбрелись, в ста шагах от меня ни единой души. Убедившись, что меня никто не видит, мигом расстегиваю застежку на плече и остаюсь голая, в чем мать родила: ведь если порву платье или испачкаю его древесным соком, мне от нее сильно достанется. Пробую сучок ногой на прочность. Ничего, выдержит, можно в путь! Теплая густая листва приятно щекочет мне нагие соски, впалый живот и тонкие бедра… Возьми это яблоко, Парис [64] , отдай его той богине, которую назовешь Прекраснейшей! Недолго размышлял Парис и отдал яблоко Афродите… Вот оно, желанное, у меня в руке! Ощущаю ладошкой его мягкие бока, согретую солнцем кожицу. Да что это ты в самом деле размечталась, Сафо! На себя посмотри — тебе ли, чернявой дурнушке, мнить себя Прекраснейшей! Оставь-ка пустые мечтания, лучше съешь яблочко за милую душу! Не сходя с места, с наслаждением вонзаю зубы в сладкую мякоть. Плоды куда вкуснее, когда срываешь их сама — это мне известно с самых юных лет! Осторожно цепляясь за сучья, слезаю вниз и отряхиваю листья, кое-где прилипшие к телу. Надеваю успевшее согреться на солнце платье, застегиваюсь — и несусь по благоухающей розами тропинке к дому, только платье так и пляшет по ветру. Сердце мое колотилось от возбуждения, а почему — мне было не понять…

64

Возьми это яблоко, Парис, отдай его той богине, которую назовешь Прекраснейшей — смотри комментариий № 4