Смерть Анакреона

В нем сидела давняя боль, смутное ощущение того, что «любая проблема в основе своей — проблема морали».

Кроме того, мучила собственная огромная бесполезность. Слова Кьеркегора [16] , некогда впечатлившие его, слова о том, что если есть вещи, которые тебе нравятся, и если есть вещи, которые тебе не нравятся, и ты пребываешь в сомнении, не решаешься сделать выбор, в таком случае ты обязан выбрать то, что тебе не нравится, он запомнил навсегда. Он упрекал себя в том, что занимался этим якобы бесполезным искусством. Почему бы ему не заняться чем-либо другим, полезным, которое было ему не по нраву. И еще его ненависть к христианству не давала покоя, и многое, многое другое, трудное и неразрешимое для него. И чем дальше, тем больше — он боролся с нервозностью и болезненностью, они оказались в действительности серьезнее, нежели он предполагал.

16

Серен Кьеркегор (1813–1855) известный датский философ и писатель, автор произведений «Понятие страх», «Или-или», «Повторение»; оказал влияние на экзистенциализм XX века.

Однажды, когда его отношения с Лаллой находились в самой высшей точке своего развития и он вечером ушел от нее в спокойном состоянии духа, он написал, придя домой, следующие строчки:

Дорогая Лалла,

я пишу тебе, хотя не прошло и получаса с тех пор, как мы расстались. Я пишу тебе, потому что моя душа вдруг обрела небывалый, неизвестный мне дотоле покой. Да, я с полной ответственностью говорю — мне сейчас хорошо, моя любовь к тебе отмечена боязливостью, ибо когда я ложусь спать, я не уверен, наступит ли утро следующего дня. Мои нервы напряжены до предела. Оттого я испытываю всегда муку, когда вынужден уходить от тебя. Я должен знать, чего бы это мне не стоило, что связь с тобой нерушима, что наши чувства неразделимы, мы соединены навеки. Потому что, понимаешь, если не наступит новый день, значит, нить, крепко соединившая нас, разорвалась и никогда, никогда не соединится.

Дорогая Лалла! Я докучливый друг, знаю. Но ты понимаешь меня, потому я люблю тебя так, как могу.

Твой Йенс.

Страдание подвигает, страдание предъявляет большие требования. И он обратился к искусству с ощущением всепоглощающего требования. Но даже здесь было нечто, что не удовлетворяло голод его ума. Он снова перепутал: искусство и художника, создающего произведения искусства. Каждый здравомыслящий, занимающийся искусством человек должен понять одну простую истину: он должен свыкнуться с мыслью — художник критически настроен к собственному творению. Не все поступают подобно профессору Рюбеку в пьесе Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», создающему произведения на продажу — даже если при этом приходится кое-чем пожертвовать, например, образом Ирене, отодвинув его в сторону, на периферию, чтобы не мешал выражению новых идей и настроений. Воистину человечески ценных творений в искусстве немного. Они — редкость. К примеру, те, что в Сикстинской капелле [17] .

17

Сикстинская капелла — часть музея Ватикана в Риме, сооружена как домашняя капелла для римского папы в 1473–1481 годы. Росписи выполнены Перуджино, Боттичелли, Сигнорелли и Микеланджело.

Не раз говорили прежде, и говорили правильно: художник, словно флейта Пана, словно надломленная труба. Причинность и следствие в искусстве — подчас несоизмеримые величины, страшно подумать. Иногда настолько худо бывало, что Йенс Бинг не мог работать, тошно было даже думать об искусстве и обо всем, что связано с ним.

Он был одинок на свой особый лад, жилось невесело без друзей. Он замыкался в себе, но не страдал, оттого что он был «не как все», что он не творил «вместе со всеми», что он не был одним из многих. Тогда возникла эта связь с Лаллой Кобру, она свежей росою напоила его иссохшийся ум. Тогда впервые его «я» забыло всерьез Дагни Лино. Да, легче стало после долгих, долгих лет молчания рассказать немного о себе, о том, как он страдал…

Связь с Лаллой вспыхнула удивительно быстро, мгновенно и… погасла. Потом подкралась болезнь. Как он выстоял, выдержал, он до сих пор не мог понять. Впервые всерьез задумался над вопросом, почему он не в состоянии забыться, дать волю своим чувствам, перейти границы дозволенного, как поступали многие другие. Не позволял его эстетизм? Боязнь последствий? Но теперь, в последнее лето, когда он, будучи дома, обрел полный покой, на него словно снизошла благодать. Рука потянулась к перу. Он написал небольшие статьи, которые он отдал сегодня в издательство. Необъяснимо странно чувствуешь себя, когда закончишь свои первые творения. Они орошают тебя, или, правильнее, они, словно капли росы, в уме и чувствах твоих.

Лист аканта сохраняет форму, независимо от цветовой окраски.

Сегодня вечером он снова встретит Лаллу Кобру, снова почувствует близость ее тела. Он сделал несколько неровных шагов по тротуару. Чувственность разошлась по всему телу. Ноги словно закоченели. Он метнулся в одну сторону, в другую, остановился. Не видел ли кто, какие выкрутасы он выделывал?

Далеко на юго-западе солнце опускалось медленно к ночи. Уже зажглись газовые фонари. Он должен что-то придумать, убить время до встречи с Лаллой.

Вильгельм Лино шел к себе домой, когда блеск вечерней зари еще не погас. Он поднялся по улице Карла Юхана, сделал необходимые покупки, купил также игрушки и сладости для больного сына Лаллы. Хотел зайти к ней по пути, перекинуться словечком и порадовать ее сына. Он пришел несколько минут спустя после ухода Йенса.

Когда он вошел, Лаллы в гостиной не было. Бокалы, графин с вином стояли на столе, в пепельнице лежали окурки сигарет. Но он не придал им значения, не задумался.

Она, однако, слегка растерялась, когда увидела его, и поспешила сразу объяснить, кто был у нее в гостях. Вильгельм Лино сказал, что он знаком с Йенсом Бингом, и спросил, чем он занимается в настоящее время. Ах, она всегда была уверена, что из него ничего не выйдет. Но вполне возможно, она ошибалась, инстинкт подвел ее, она перепутала понятия — стать кем-то и делать что-то, приносящее доход. Хотя взгляд у нее в общем-то наметанный на такие вещи. И она рассказала, слегка запинаясь, что Йенс Бинг как раз сегодня передал в издательство свои первые рукописи: «Тебе не кажется, что слишком поздно? Ему ведь уже двадцать семь!» Лино сидел и смотрел прямо перед собой:

— Ars longa vita brevis. [18] Моя племянница, Дагни, знает его хорошо, и он был у нас, в нашем «Леккен». Я говорил с ним в тот вечер. У меня создалось впечатление, что он не без изюминки.

Его слова подействовали на нее раздражающе: ах, снова эта вечная справедливость в оценках. Если бы каждый поступал так и воспринимал бы все с такой серьезностью, было бы безгранично замечательно… Не жизнь, а каторга тогда была бы!

Он почувствовал смену в ее настроении, однако причину не понял. (А причина крылась в ее болезненной совестливости, в ощущении злобности и легкомысленности своего поведения. Как раз в этот момент она приняла решение, что терпеть его она больше не будет.)

18

Ars longa vita brevis — лат. «Искусство — вечно, жизнь — скоротечна».

Серые сумерки заполонили всю комнату.

А Вильгельм Лино сидел и, как всегда, беспокоился, не сказал ли чего-то обидного, оскорбительного, недозволенного. Угнетенное состояние, его возраст… Непроизвольно стал думать об этом. Настроение весь день было не ахти какое, ему нужна была ее доброта.

Он начал расспрашивать: «Лалла, если я сказал или сделал что не так, пойми, я не хотел тебя обидеть, скажи только, объясни, и снова все будет хорошо».

Она отвечала приветливо, что, мол, ничего существенного, пустяки: «Ничего, мой дорогой, ты сама доброта». Но он хорошо слышал нетерпеливость, неприятие, прозвучавшие в ее голосе.

Поэтому он решил не продолжать разговор.

Он пошел в детскую и отдал подарки Хансу Кобру. Когда он собрался уходить, стоял и одевался в передней, он осторожно коснулся ее руки, чуть-чуть улыбнулся и спросил, когда он снова может зайти. Она поняла по тону, что он думал.

— Послушай, Вильгельм. Ты же знаешь, что в городе настоящая эпидемия гриппа. Наш врач навещает нас после работы, когда выкроит свободное время. Обычно довольно поздно, я не могу точно сказать когда. Потом я страшно устала, сегодня просидела всю ночь с мальчиком. У него была высокая температура.