Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

Увидеться им, разумеется, больше не пришлось. Портье и коридорный не знали, что свою прощальную фразу, которой он заключал любое приятное общение, Жорж Вальдес, он же Джон Аткинс, он же Патрик де Соуза позаимствовал у своих приятелей — русских эмигрантов. Жорж покинул отель с тем, чтобы передать Корсакову документы и обратно уже не вернуться, оставив хозяевам множество пустых бутылок и абстрактных полотен. Заплатить за номер он успел, так что претензий к нему не было, а картины портье с помощью коридорного развешал во всех свободных простенках.

Старик и мальчик увидели своего постояльца спустя немного времени по телевизору — в тот момент, когда для него самого мир уже заволакивался серой предсмертной пеленой. В программе новостей показывали завершение штурма полицией и частями командос здания парламента Республики Тукуман, захваченного левыми партизанами. Из здания выносили убитых и раненых; камера взяла крупным планом носилки, на которых лежал широкоплечий партизан с буйной черной шевелюрой и черной бородой. Его мощная рука бессильно свешивалась вниз, пальцы чертили по асфальту, в углах рта пузырилась кровь, а черные глаза напряженно вглядывались в никуда, словно в попытке превозмочь последнее забвение. «Смотри, это же тот, который у нас останавливался! — завопил мальчишка, больно толкая портье в бок. — Тот самый художник!» Портье стряхнул с себя обычное оцепенение, вызванное виски, всмотрелся в экран и вынужден был признать, что малец прав. «Я так и знал, что с ним дело нечисто, — пробурчал портье. — Хороший был парень, но вот доигрался. Сразу видно — не жилец». Он подумал было о картинах покойного — нельзя ли сделать на них бизнес, но после минутного раздумья махнул рукой на эту мысль и взялся за бутылку. «Упокой, господи, его заблудшую душу», — набожно произнес портье и хватил из горлышка изрядный глоток. Вдруг мальчишка заявил: «Я тоже хочу выпить за упокой его души». Портье заметил слезы на его глазах и смущенно спросил: «А не рано ли тебе начинать, приятель?» Парень только возмущенно фыркнул, взял бутылку и сделал несколько изрядных глотков. Стиснув челюсти, он подождал с минуту, пока уймется жжение в горле, и затем осенил себя широким католическим крестом.

«Они близко, будь готов к приему», — прохрипела в кармане у Корсакова рация голосом Жоржа Вальдеса. Сквозь ветровое стекло автомобиля, припаркованного в боковом проезде, Корсаков окинул взглядом проходившую перпендикулярно улицу и привычно выделил среди пешеходов маленькую фигурку матери в темном платье и в темном траурном платке. Мать направлялась в недавно выстроенную благотворительную поликлинику, куда поступила на работу, прельстившись близостью поликлиники от дома. Благотворительным это заведение было для клиентов, но отнюдь не для персонала — и без разговоров в барах и пивных Корсаков мог многое узнать о рабочем режиме матери по ее походке, которая из энергичной утренней ко времени вечернего возвращения делалась шаркающей и неровной. Вслед за матерью в некотором отдалении нахально полз кремовый «Кадиллак» — машина, не слишком подходящая для наружного наблюдения. Корсаков подумал, что, с другой стороны, его мать из тех людей, что органически не способны заметить за собой слежку, и бандиты имели время об этом догадаться. Корсаков внимательно посмотрел на сумку в руках матери, которую та постоянно носила с собой. Он заметил, что сумка явно была тяжелее, чем обычно, и из нее торчала красная рукоятка дамского зонтика — вещь совершенно естественная в довольно пасмурное утро, если не знать о том, что в это утро мать по просьбе Корсакова, переданной через Кауфмана, должна была иметь с собой какой-нибудь красный предмет. Корсаков понял: мать готова к отъезду, билеты на самолет и самые необходимые вещи находятся при ней. Требовалось отсечь «хвост», ежедневно остававшийся у поликлиники дожидаться ее возвращения домой. Корсаков развернул свою машину и знакомыми с детства проулками подогнал ее как можно ближе к поликлинике. Затем он вышел из машины и пошел пешком, отыскивая взглядом кремовый лимузин. Впрочем, тот был припаркован как обычно — по диагонали через улицу от главного входа в поликлинику. Как всегда, один из мафиози сидел за рулем и наблюдал в зеркало за главным входом, тогда как второй отправился караулить служебный вход с другой стороны здания. Времени у Корсакова в запасе имелось немного — по договоренности матери следовало через час покинуть поликлинику и ехать в аэропорт. Однако Корсаков был уверен в том, что все пройдет как надо, — все его нервы пели от восторга, настраиваясь на схватку, словно смертоносный музыкальный инструмент. Сама погода, казалось, подбадривала его — облака стремительно рассеивались под прохладным ветром, открывая свежую голубизну неба и щедрое солнце, всюду разбрасывавшее слепящие блики. Через правое плечо у Корсакова была перекинута спортивная сумка, левая рука оставалась свободной. Когда он поравнялся с кремовым «Кадиллаком», сидевший за рулем бандит уже успел внимательно осмотреть его в зеркало, не нашел ничего подозрительного и потому не заметил короткого резкого движения кисти левой руки, которым Корсаков из-под сумки послал в открытое окошко «Кадиллака» метательную звезду. Успев услышать краем уха липкий хруст зубцов, вспоровших живую плоть, Корсаков зашагал дальше, не останавливаясь, не прибавляя шага и преодолев искушение обернуться на оставшийся за спиной автомобиль. Он обогнул здание поликлиники и сразу увидел второго бандита на его обычном месте — на пустынной в этот час детской площадке многоквартирного дома. Бандит меланхолично покачивался на качелях, вперив в Корсакова недобрый взгляд маленьких черных глазок. Видимо, он смертельно скучал и уже не верил в то, что слежка может дать хоть какой-нибудь результат, поэтому не только не старался вести себя незаметно, как требовала его задача, а вызывающе оглядел прохожего с головы До пят и произнес, когда тот поравнялся с ним:

— Эй ты, бородатый! Корсаков остановился и спросил:

— Это вы мне, мистер?

Вежливая улыбка Корсакова не понравилась бандиту. Тягучий южный выговор не в меру улыбчивого парня разозлил его еще больше, так как окликнувший Корсакова «курок» всех южан считал расистами, ненавидящими не только негров, но и итальянцев.

— Какого черта ты здесь околачиваешься? — спросил бандит. — Ну-ка иди сюда, деревенщина!

Корсаков с удовлетворением подумал о том, что его маленькая актерская импровизация удалась, однако тут же ощутил укол стыда: вряд ли уместно было оттачивать актерские способности на человеке, которому через несколько секунд предстояло умереть. Между тем бандит неторопливо поднялся со скамеечки качелей. От Корсакова его отделял низенький, в половину человеческого роста, заборчик, окружавший поликлинику вместе с ее хозяйственными пристройками и двором.

— Стой, где стоишь, — угрожающе прохрипел бандит, держа руку во внутреннем кармане куртки. Корсакова огорчало то, что кто-нибудь с верхних этажей поликлиники или из окон дома может наблюдать за разыгрывающейся сценой. Меньше всего ему хотелось бы, чтобы этим наблюдателем оказалась его мать.

— Спокойно, спокойно, мистер, — сказал он, — не наживайте себе неприятностей. С вашего разрешения я пойду своей дорогой. Не хватало мне только возни со всякими грязными итальяшками.

— Ах ты, червяк! — окончательно разъярился бандит. — Сейчас ты у меня проглотишь свой поганый язык!

Корсаков попятился к стене поликлиники, в мертвое пространство, где его не было видно из окон. Также пятясь, он стал отступать вдоль стены к торцу здания. Те, кто мог наблюдать за происходящим из дома напротив, его не слишком заботили — дом стоял слишком далеко, его лица оттуда нельзя было рассмотреть. Бандит перемахнул через ограду и устремился ему наперерез. В руке преследователя Корсаков заметил нож. Сделав ловкий маневр, бандит прижал свою жертву к стене и стал медленно приближаться к ней, следя за каждым ее движением. По его расширенным зрачкам Корсаков определил, что он под кайфом — скорее всего нанюхался кокаина.

— Все, все, мистер, я не сопротивляюсь, — успокаивающе выставив вперед ладони, сказал Корсаков. — Берите все, что хотите, только меня не трогайте.

— Еще бы ты сопротивлялся, деревня, — презрительно процедил бандит. Он заколебался, наконец-то задумавшись над тем, что ему надо от этого олуха. Тому, конечно, следовало ответить за дерзкие слова, но в то же время не стоило привлекать сюда полицию. Присмиревший наглец, тихо стоявший у стены, вдруг сделал резкое круговое движение правой рукой. Бандиту показалось, будто в глаза ему пустили солнечный зайчик, однако возмутиться он не успел. Метательная звезда врезалась ему в горло, и последнее, что услышал в жизни один из лучших «курков» семьи Скаличе Марко Ди Пинто, стал хруст его собственных горловых хрящей. Дыхание его пресеклось, он в ужасе схватился за шею, разрезая пальцы об острый, как бритва, луч звезды, торчавший из раны. Кровь хлынула в его легкие, брызнула из носа и рта, и он, зашатавшись, повалился на асфальт. Поблизости по-прежнему никого не было. Корсаков неторопливо обогнул здание поликлиники, пересек двор и через проем в ограде вышел на улицу. Кремовый «Кадиллак» стоял на прежнем месте, и люди, сновавшие взад-вперед по улице, не проявляли к нему никакого интереса. Над спинкой сиденья виднелась макушка покойного водителя. «Господи, только бы мать не увидела всей этой грязи», — пробормотал Корсаков и зашагал к своей машине. Смерти «курков» мать действительно не увидела — впрочем, и никто в округе не подозревал о том, что произошло. Но, удаляясь от здания поликлиники, Корсаков, в свою очередь, не видел женской фигуры в белом халате, появлявшейся на третьем этаже то в одном окне, то в другом и провожавшей его взглядом. Переходить от окна к окну ей позволял коридор, тянувшийся через весь этаж, в котором стояли диванчики для пациентов, ожидающих приема. Наконец фигура достигла последнего, торцевого окна и надолго застыла в оконном проеме. Корсаков шел не оглядываясь, охваченный предвкушением новой схватки. «Господи, что они с ним сделали», — стоя у окна и глядя ему вслед, шептала его мать. Она чувствовала себя ужасно одинокой и трепетала при мысли о том, что в Европе ей предстоит начинать жизнь с нуля. О том, что в одном самолете с ней в Париж летит Жорж Вальдес, ей предстояло узнать только в аэропорту Орли.

Корсаков остановил машину в двух кварталах от дома, указанного ему Льюисом Кларком по прозвищу Тыква. Схема расположения Помещений в доме и засады на чердаке накрепко отпечаталась у Корсакова в мозгу, и как раз поэтому он вошел во двор смежного дома, по пожарной лестнице поднялся на крышу и сквозь слуховое окно проскользнул на чердак. Его целью была массивная, обитая железом дверь, соединявшая чердаки двух наглухо пристроенных друг к другу смежных домов: слепок ключа от этой двери ему успел добыть расторопный Тыква. По чердаку, пол которого был завален разным хламом, а пространство пересекалось в разных направлениях стропилами и поперечными балками, Корсаков прошел совершенно бесшумно. Тело его словно обтекало все препятствия, ступал он так мягко, что казалось, будто толстые подошвы его ботинок сплошь пронизаны чуткими нервами. Добравшись до двери, он прильнул ухом к щелке у косяка, но не смог ничего расслышать. Окинув взглядом кирпичную стену, он заметил отверстие, сквозь которое тянулись какие-то провода. Подкравшись к этому месту, он вскарабкался к отверстию, повернулся к нему ухом и застыл на стене, прилипнув к ней наподобие ящерицы. В таком положении он провел добрых полчаса. Сначала он услышал шуршание и похрустывание — кто-то пытался устроиться поудобнее среди обломков фанеры и клочьев бумаги, покрывавших пол чердака; затем до его слуха донеслась реплика вполголоса и такой же невнятный ответ; затем он услышал потрескивание и хрип портативной рации. Отвечая на запрос, человек за стеной повысил голос: «Все нормально... Да, «Первый» ушел за объектом... «Второй» на месте, мы с ними на связи и наблюдаем за ними. Смена будет как обычно? Ладно, продолжаем наблюдение». Когда сеанс связи прекратился, тот же голос грязно выругался на сицилийском диалекте и добавил по-английски: «Сколько можно торчать на чердаке и пасти какую-то паршивую бабу? Дали бы команду, я бы ее укокошил первым же выстрелом. Десять против одного: тот тип, которого мы ждем, после этого сам вылез бы из норы». Говоривший не знал, что своими словами подписал себе и напарнику смертный приговор, более неотвратимый и беспощадный, чем приговор любого суда. По звуку Корсаков примерно установил, в каком месте смежного чердака находится пост. Он осторожно спустился со стены и присел на минутку, дабы мышцы, одеревеневшие от длительного напряжения в неудобной позе, расслабились и снова стали послушными. Затем он вновь прокрался к двери, вставил приготовленный ключ в скважину и замер в ожидании. Дождавшись, когда внизу раздадутся рычание и грохот тяжелого грузовика, втискивающегося на повороте в узкую улицу, Корсаков плавно потянул на себя тяжелую дверь. Взгляд его метнулся по диагонали через полутемное помещение к светлому квадрату слухового окна. На фоне неба резко вырисовывалась голова человека, в бинокль наблюдающего за улицей. Корсаков, однако, заметил это только краем глаза — в полутемном помещении он никогда сразу не смотрел на свет. Второй бандит сидел, прислонясь спиной к столбу, поддерживавшему стропила, курил сигарету и, щурясь от дыма, чистил пистолет, части которого лежали у него на коленях. Когда дверь отворилась, он, словно почувствовав взгляд Корсакова, поднял глаза. Выстрел из армейского «кольта» грохнул оглушительно в просторном помещении чердака, но снаружи его никто не услышал, так как на улице продолжал рычать неуклюже маневрировавший большегрузный трейлер. Бандит, чистивший пистолет, завалился на бок, сигарета, выпавшая из его рта, задымилась в мусоре на полу, но тут же погасла, обильно орошенная струей крови из простреленного лба. Наблюдатель резко присел и машинально протянул руку к снайперской винтовке, прислоненной стоймя к стропильному столбу. Сзади он услышал спокойный голос:

— Убери руки и забудь о винтовке. Отойди от окна. Повернись.

Бандит повиновался. Первым, что он увидел, повернувшись, оказался зрачок пистолета, глядевший ему прямо между глаз. Это зрелище полностью парализовало его волю, и на все вопросы он отвечал монотонно и не задумываясь, как автомат. Лицо его показалось знакомым Корсакову, и тот спросил:

— Кажется, я тебя знаю. Как тебя зовут?

— Ла Палья, сэр. Джонни Ла Палья.

— Ты работаешь на Ди Карло?

— Да, сэр, я его человек. Мне приказали...

— Ладно, я знаю. Ди Карло теперь работает на семью Скаличе?

— В основном да, сэр.

— Что значит — «в основном»?

— Заказы семьи Скаличе для нас главные, мы выполняем их в первую очередь. Но нам случается работать и на других заказчиков, если это не идет во вред семье.

— Сейчас десять утра. Когда придет смена?

— Еще не скоро, сэр, только в двенадцать. Вы ведь меня не убьете, сэр?

— А ты хотел жить вечно, Джонни? — усмехнулся Корсаков. — Странно слышать такой вопрос от человека твоей профессии. Я не убийца, это верно, но тебе очень не повезло: во-первых, ты видел мое лицо, а во-вторых, человек чести не должен называть немолодую леди паршивой бабой.

Джонни Ла Палья тупо смотрел куда-то в темный угол чердака. Он хорошо понимал ситуацию и не надеялся выжить. Ему представился пляж на Лонг-Айленде, куда он договорился поехать в субботу с невестой, бесконечная океанская даль, бесчисленные зеленовато-серые волны. По контрасту он вспомнил море Сицилии: прозрачно-бирюзовое под ослепительным небом, в отдалении от берега — густо-синее, на прибрежных скалах — городок, такой же непорочно-белый, как и барашки бегущих к берегу волн. В церкви брякает колокол... Рука Джонни безостановочно творила крестное знамение. Он пожалел о том, что успел посетить Сицилию только как турист — хорошо было бы пожить там, оглядеться, возможно, жениться... Джонни услышал донесшийся с улицы рев грузовика, и в тот же миг страшный удар в лоб швырнул его на груду пыльного хлама. С размаху ударившись спиной о поперечную балку, он уже не почувствовал боли.