Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

— Ваш друг Виктор просил кое-что передать, — с шепелявым немецким акцентом пояснил незнакомец.

— Оставьте у консьержа, мсье, — сказал Тавернье. — Оставьте также телефон — если будет необходимо, я с вами свяжусь.

— Если будет необходимо, я сам с вами свяжусь, — мрачно произнес визитер, сунул пакет в руки приоткрывшему дверь консьержу и вразвалку удалился. Тавернье охватило любопытство и радостное возбуждение, словно ребенка, ожидающего праздничных подарков. Пока консьерж поднимался к нему снизу, он успел хватить изрядную порцию виски и приготовить несоразмерно щедрые чаевые. Оставшись наедине с посланием, Тавернье ощупал пакет. Как он и предполагал, внутри находилась видеокассета, к которой было приложено краткое послание:

«Дорогой Франсуа! Перед отправкой еще раз просмотрел отснятый Вами материал и рад случаю выразить Вам свое восхищение: съемки большей частью поистине правдивы, а это, на мой взгляд, и есть самый лучший комплимент для человека Вашей профессии. Простите за то, что тогда в Бейруте вынужден был изъять у Вас плоды Ваших трудов, — надеюсь, что причины, по которым я осмелился так поступить, для Вас понятны, а стало быть, надеюсь и на прощение. Пленка в моих руках не претерпела особых изменений, за исключением того, что на ней теперь отсутствуют мое лицо и лица моих солдат. Я убежден в том, что Ваш материал заслуживает самой широкой огласки, однако моя профессия не позволяет, чтобы меня узнавали на улицах, а уж про моих людей и говорить нечего: дойди ваши съемки до Ливана, я за их жизни не дал бы и ломаного гроша. Так что внесенные мною изменения вполне можно оправдать, тем более что материал от них ничуть не пострадал — сцена уличного мародерства на общем фоне выглядела далеко не самой сильной. В ней Вы попросту понапрасну тратили порох, ибо любой здравомыслящий человек знает, что часы и прочие побрякушки покойнику, во-первых, совершенно ни к чему, а во-вторых, ему так или иначе придется с ними расстаться, но тогда, как обычно и бывает, обогатятся тыловые крысы, а не те, кто реально рискует жизнью. Поверьте мне — как старый солдат, я знаю, о чем говорю. Впрочем, я знаю и то, что Ваша мораль куда крепче, чище и бескомпромиссней моей, а потому мои слова, возможно, продиктованы обычным стремлением к самооправданию, в котором нуждается и к которому стремится всякий человек,. будь он хоть самым законченным злодеем. В таком случае повторяю, что главным мотивом внесенных мной поправок явился обычный страх за свою шкуру, и не будем больше об этом.

Вы, разумеется, слышали о моих недавних приключениях в Нью-Йорке, а также о том, что слухи о моей смерти оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Все недоразумение произошло из-за того, что человек, давший сообщение в «Кроникл», умер раньше, чем понял, что допустил ошибку, и дать опровержение, естественно, уже не сумел. Рад сообщить Вам, что теперь я нахожусь вдалеке от города моей юности, где слишком многие влиятельные господа почему-то единодушно усмотрели в моей скромной персоне главный фактор, отравляющий их жизнь, и соответственно решили лишить жизни меня. К этой цели они стремились с усердием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Стремясь к максимальной объективности, скажу, что, пожалуй, они были не так уж не правы, но выяснение отношений мне пришлось отложить на потом, ибо оно грозило повредить женщине, причастной к делу лишь постольку, поскольку она является моей матерью. Мне удалось переправить ее в Европу, но дальнейшая ее жизнь там будет протекать, во всяком случае первое время, вне моего контроля, и потому мне хотелось бы просить Вас оказать ей покровительство, — разумеется, в том случае, если она к Вам обратится. Мать моя — женщина хоть и не слишком образованная, но весьма достойная и без крайней нужды докучать Вам не станет. Языком она владеет свободно и не боится никакой работы, однако мне все же не хотелось бы, чтобы ей в ее годы пришлось гнуть спину где-нибудь на консервной фабрике или нянчить испорченных отпрысков буржуа. Возможно, Вас удивит то, что я обращаюсь именно к Вам, но тому есть два исчерпывающих объяснения: во-первых, Вы, в отличие от моих многочисленных товарищей, не утратили связей с обществом, а во-вторых, Вы — человек по-настоящему порядочный. Возможно, Вы решите, что я иронизирую; помню, что позволял себе неуместную иронию и даже высокомерие в наших прежних разговорах, однако в последнее время я все яснее начинаю понимать трудность и высокое значение самой обычной житейской морали, известной каждому, но соблюдаемой, увы, далеко не каждым. Мне, во всяком случае, до Вас в этом отношении далеко, и за содействием моей матушке я прибегаю к Вам как слабейший к сильнейшему, надеясь исключительно на Ваше милосердие.

Вторая часть моего письма будет носить более деловой характер. Люди, работавшие со мною ранее в Республике Тукуман и сохраняющие до сих пор тесную связь с этой страной, известили меня о том, что там следует в самом ближайшем времени ожидать важнейших политических и военных событий. После падения генерала Видалеса оппозиционные силы вышли из подполья и одновременно прекратили вооруженную борьбу, решив, что отныне становится возможным цивилизованное решение спорных вопросов. Новые военные правители их не разубеждали, однако исподтишка развязали такой политический террор, какого не было и при Видалесе. Не получив никаких уступок, кроме обещаний, оппозиция понесла огромные потери, а некоторые ее отряды оказались полностью разгромлены. Генералы решили, что наступил подходящий момент для полного закручивания гаек, и ограничили конституционные гарантии — разумеется, временно, разумеется, со множеством оговорок, но, как Вы и сами знаете, в Тукумане нет ничего более постоянного, чем временное чрезвычайное положение. Однако наследники Видалеса просчитались — оппозиция не умерла, и как раз сейчас наступает тот момент, когда она заявит об этом активными действиями. Во многом сопротивление придется начинать с нуля — слишком многое было утрачено в период демократических иллюзий, но в то же время оппозиция обладает немалыми возможностями для успешной борьбы, достаточно сплочена и, главное, полна решимости действовать. Генералам же отступать некуда — они по уши в крови, поголовно замешаны в наркобизнесе и озверели от страха. Недавнее убийство Видалеса в Асунсьоне отнюдь не прибавило им спокойствия. Должен кстати заметить, что эта акция в западных средствах массовой информации освещалась с такими нелепыми фактическими ошибками, что просто непонятно, за что журналистам платят деньги. Похоже, что единственный их источник информации — опереточная парагвайская полиция (о службе безопасности я не говорю, хотя и она оставляет желать лучшего). Итак, если Вы хотите оказаться в самом центре надвигающихся событий, то можете рассчитывать на мою поддержку. Таким образом Вы сможете осветить конфликт с точки зрения обеих враждующих сторон, чего Вам никогда не добиться, если вы будете действовать по официальным каналам. Генералы проявят невероятную вежливость, но покажут Вам только то, что сами сочтут нужным». Далее в письме приводились адрес и телефон конторы Вилли ван Эффена в Брюсселе, а также адрес и телефон некой лесоторговой фирмы в столице Тукумана Санта-Фе. Тавернье вспомнил о том, какие чувства он испытал, читая и перечитывая многочисленные газетные репортажи о кровавых подвигах Корсакова. Ему впервые стало ясно, до какой степени его судьба переплелась с судьбой этого странного человека: сначала сенсация, вызванная материалом Корсакова о Видалесе, который публикует Тавернье; затем расправа Корсакова с людьми Видалеса, пытавшимися отомстить за эту публикацию; затем в обычной, казалось бы, криминальной хронике Нью-Йорка мелькает фамилия Корсакова, попадается на глаза какому-то европейскому газетчику — и новая сенсация: герой-одиночка, умирающий на асфальте с простреленной головой, но затем воскресающий из мертвых и уничтожающий всех своих противников. И вот теперь это послание, полученное Тавернье почти одновременно с утренними выпусками газет, лежавшими на ночном столике и благоухавшими типографской краской. Броским заголовком «Посланник смерти» в одной из них был снабжен репортаж о гибели множества мафиози в результате мести, затеянной Корсаковым. В репортаже упоминалось о пластической операции, о бессилии ФБР и о юношеской дружбе Корсакова с Джо Скаличе. Тавернье по опыту знал: большая часть всех этих сообщений по горячим следам — полная ерунда, но то, что Корсаков перед исчезновением больно куснул мафию, было для него несомненно. Тавернье ощущал, как против воли начинает восхищаться бесстрашием этого человека и его неукротимым стремлением к схватке. Восхищения не могла развеять даже запятнавшая образ «посланника смерти» печать изгоя, лишенного всех человеческих связей и возникающего из небытия лишь там, где льется кровь, — отверженность Корсакова теперь вызывала у Тавернье чуть ли не сочувствие к нему. Из его послания к тому же выяснялось, что он не был таким уж отверженным, — как-никак он заботился о матери, трепетал при мысли о трудностях, с которыми она могла столкнуться, перебравшись в ее возрасте в другую страну. Этот трепет явственно ощущался при чтении письма, и Тавернье нисколько не обманывал дартаньяновский тон автора, его явно натужная бравада. Хотя, если вдуматься, хвастаться Корсакову было чем, и если даже свое предложение насчет Тукумана он сделал в попытке покрепче связать интересы Тавернье со своими интересами, то все же на болтуна он никак не походил. Короче говоря, живой и полный жажды деятельности Корсаков делал жизнь значительно полнее — Тавернье, констатировав для себя это обстоятельство, позвонил своему неизменному помощнику Шарлю и отправился на такси к нему в район Марэ. Такси он взял потому, что наиболее здраво Шарль рассуждал в процессе выпивки, а пить в одиночку не любил. Тавернье хотел знать, как Шарль отнесется к перспективе самим добровольно прыгнуть в котел закипающей войны.

Шарль согласился сразу же. Валяясь на огромной кровати посреди так называемой «студии», то есть огромной комнаты, от которой кухня и клозет отделялись только какими-то символическими перегородочками, Шарль приподнялся на локте, обвел рукой разбросанные по полу бутылки, пачки из-под сигарет, мужские носки и предметы женского туалета, ткнул пальцем в потолок с изображенными просочившейся водой мерзкими чудищами и предложил партнеру:

— Посмотри на все это. Посмотри внимательно. Чувствуешь, чем пахнет?

Тавернье покрутил носом и осторожно произнес:

— Ну, пахнет не очень... С другой стороны, как всегда... А что?

— Ты не понимаешь, — поморщился Шарль. — Пахнет самым страшным, самым мерзким — пахнет буднями. Проснуться утром, увидеть этот ужасный потолок, услышать шум дождя, подумать о предстоящем дне и понять, что точно знаешь, как этот день пройдет, — боже, что может быть ужаснее! И не утверждай, будто ты не чувствуешь того же, что и я. То ли дело в Катанге, в Никарагуа, в Ливане — не знаешь, останешься ли в живых к вечеру, обо всем остальном я уж и не говорю.

Шарль сел на постели, но, видимо, чересчур резко, так как тут же с болезненной гримасой схватился за голову.

— С годами я все больше убеждаюсь в том, что высшая добродетель — это умеренность, — сентенциозно произнес он и довольно нелогично добавил: — И чем дальше, тем больше я ее ненавижу. Он пошарил рукой по полу у изголовья кровати, но ничего не обнаружил. С кряхтеньем поднявшись на ноги, он прошлепал босиком к шкафу, открыл бар, и из его груди вырвался болезненный стон.

— Конечно, это мудро — выпивать вечером все до капли, чтобы наутро не было соблазнов, — раздраженно пробурчал он. — Но нет такой мудрости, которая хороша на все случаи жизни. Все вылакали, мерзавки! Он с безмолвной надеждой посмотрел на Тавернье. Тот с усмешкой вытащил из сумки бутылку коньяка и письмо Корсакова.

— Откуда ты знаешь, что в таких случаях меня спасает только коньяк? — восхищенно спросил Шарль.

— Эта сцена у нас с тобой повторяется по меньшей мере в сотый раз, и в сотый раз ты задаешь мне один и тот же вопрос. По-моему, так ты пытаешься выразить свою благодарность.

Шарль что-то смущенно проворчал и забегал взад-вперед по студии, время от времени подхватывая с пола и отбрасывая подальше наиболее интимные детали женского туалета, которые во множестве валялись на вытертом ковре.

— У тебя вчера происходил прием для коллектива борделя? — поинтересовался Тавернье.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Шарль. — Это чистейшие, благороднейшие существа! Все, что происходило между нами, имело в своей основе духовную близость.

В результате суетливых перемещений Шарля в центре студии возникли столик, два кресла, на столике рядом с бутылкой коньяка образовались несколько апельсинов, пачка «Житан» без фильтра и пепельница. Друзья расположились в креслах, Шарль налил себе полстакана коньяка, одним махом опрокинул жидкость в рот и зажмурился. Тавернье подождал, пока он откроет глаза, и затем внятно, с расстановкой прочел вслух вторую часть письма. Шарль выслушал его, глубокомысленно кивая, затем поднял палец и произнес с нажимом:

— Все, что происходило здесь ночью, находится в рамках современной морали. Всякие сомнения в этом оскорбительны для моей чести.

— Ты, пьяный идиот! — разозлился Тавернье. — Плевать я хотел на твои кувыркания со шлюхами! Ты хоть понял, что я тебе читал?

Шарль пожал плечами:

— А что тут понимать? В Тукумане вот-вот начнется грандиозная заваруха, и твой дружок поможет нам сделать убойный материал. А вся эта хреновина насчет политики меня не интересует. Мое дело показать, как все было, а размазывать сопли по бумаге мне не по нутру.

— Это намек? — сухо спросил Тавернье.

— «Кувыркания со шлюхами...» — не отвечая, продолжал Шарль. — Что за буржуйское высокомерие! Девушки, между прочим, находятся в соседней студии у моего приятеля. Если хочешь, могу их позвать, и ты убедишься...

— Нет! — испугался Тавернье. — Только не это! Давай выпьем и спокойно все обсудим. Время дорого!

— Давно бы так! — обрадовался Шарль, берясь за бутылку. — Выпить, поговорить о жизни... С утра жизнь вообще видится как-то более трезво, не то что с вечера. Только прошу тебя: не надо о делах. Я наизусть знаю, что я должен брать, куда должен съездить... Не в первый раз.