Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– Фигура плохо написана, – заметил Пейн. – В конце средних веков художники были еще недостаточно знакомы с анатомией, в особенности северные. Левая нога никуда не годится.

– Я с вами не согласен, – спокойно сказал Вуд. – Средневековые мастера, работавшие на заре реализма, были бо`льшими реалистами, чем мы думаем. Вы, пожалуй, скажете, что на этом портрете одна бровь выше другой, но я готов держать пари, что, если бы вы были знакомы с этим парнем лично, вы заметили бы, что у него и в жизни одна бровь выше другой. И я не удивился бы, если бы он оказался хромым, и потому художник сознательно вывернул ему ногу.

– Как он выглядит! Что за старый черт! – внезапно воскликнул Пейн. – Простите, пожалуйста, ваше преподобие, за резкое выражение.

– Ничего, я верю в черта, – сказал священник с непроницаемым лицом. – Кстати, согласно преданию, черт был хромым.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это сам черт и есть? Между прочим, кто это такой?

– Лорд Дарнуэй, современник Генриха Седьмого и Генриха Восьмого, – ответил Вуд. – О нем тоже существуют забавные предания. Одно из них изложено в виде надписи на раме этого портрета. Более подробный вариант я нашел здесь же, в замке, в одной книжке. Стоит прочесть и то и другое.

Пейн наклонился к раме и с трудом, по складам прочел следующее четверостишие:

– В седьмом потомке я воскресну

И в семь часов опять исчезну.

Таков мой рок, и горе той,

Кто станет вновь моей женой.

– Звучит жутковато, – заметил Пейн. – Впрочем, это, может быть, потому, что я ни слова не понял.

– Если бы вы поняли эту надпись, она показалась бы вам не менее жуткой, – тихо сказал Вуд. – Согласно самой поздней записи, которую я нашел в старой книге, этот человек покончил с собой таким образом, что его жена была заподозрена в убийстве и казнена. Вторая запись рассказывает о другой трагедии, имевшей место через семь поколений: в царствование короля Георга еще один Дарнуэй покончил с собой, предварительно насыпав яд в бокал своей жены. Говорят, что оба самоубийства имели место ровно в семь часов. По-моему, тут дело в том, что этот Дарнуэй воскресает в каждом седьмом потомке и, как гласит надпись, делает гадость женщине, имевшей глупость выйти замуж за данного потомка.

– В неприятном положении окажется очередной седьмой потомок, – вполголоса заметил Пейн.

Вуд сказал еще тише:

– Нынешний наследник как раз седьмой.

Гарри Пейн внезапно расправил грудь и плечи, как человек, сбрасывающий тяжелый груз.

– Какой чепухой мы занимаемся! – воскликнул он. – Мы все интеллигентные люди и живем в двадцатом столетии! До того, как я попал в это проклятое место, я только смеялся над подобной чушью.

– Вы правы, – сказал Вуд, – если бы вы подольше пожили в этом подземном замке, вы стали бы воспринимать все окружающее совсем иначе. Я заинтересовался этим портретом, когда перевешивал его. Мне немало пришлось с ним повозиться. Иногда мне кажется, что это нарисованное лицо живее мертвых лиц здешних обитателей, что оно талисман или магнит… что оно повелевает стихиями и судьбами людей и предметов. Вы, вероятно, назовете это фантастикой…

– Что за шум? – внезапно спросил Пейн.

Все прислушались, но сначала не услышали ничего, кроме глухого ропота прибоя. А потом им почудилось, что к этому ропоту примешивается еще какой-то звук; казалось, что кто-то старается перекричать прибой. Сперва шум волн заглушал голос, потом он стал явственнее. Через несколько секунд уже не оставалось места сомнению: на берегу кто-то кричал.

Пейн повернулся к окну и наклонился, чтобы выглянуть из него. Это оказалось то самое окно, в которое был виден только ров, отражающий небо и каменные ступени двора. Однако теперь он отражал нечто совершенно новое для Пейна. С отраженных ступеней в воду свисали чьи-то отраженные ноги. В узкое окошко Пейн видел только эти черные ноги, резко вычерченные на фоне бледного заката. Головы человека не было видно, она была как бы в облаках, и это обстоятельство придавало особенную таинственность его крику; он выкрикивал какие-то слова, которых ни Пейн, ни его спутник не могли как следует расслышать. Пейн высунулся из окошка с изменившимся лицом и сказал не своим голосом:

– Как он странно стоит!

– Нет-нет, – сказал Вуд успокоительным шепотом, – в отражении все выглядит искаженным… Вода зыблется, а вам кажется…

– Что кажется? – спросил священник.

– Что он хром на левую ногу, – ответил Вуд.

Овальное окно все время казалось Пейну магическим зеркалом. У него было такое впечатление, будто в этом зеркале отражаются неисповедимые судьбы. Помимо человеческой фигуры, он видел в нем еще нечто такое, чего не понимал: три длинных, тонких ноги резко выделялись на светлом фоне, словно рядом с незнакомцем стоял какой-то исполинский трехногий паук. Эта сумасшедшая ассоциация вскоре сменилась другой – более жизненной: он подумал о треножниках языческих оракулов. А через несколько секунд и таинственный треножник, и человеческие ноги исчезли из его поля зрения.

Он повернулся и увидел бледное лицо Уэйна. Рот старика-дворецкого, из которого торчал один-единственный зуб, был широко раскрыт.

– Он приехал, – пролепетал Уэйн. – Пароход прибыл из Австралии сегодня утром.

Переходя из библиотеки в центральный зал, они услышали шаги приезжего, поднимавшегося по лестнице и тащившего за собой свой, по-видимому, не слишком большой багаж. Когда Пейн увидел этот багаж, он облегченно рассмеялся. Таинственный треножник оказался всего-навсего складным штативом фотографического аппарата, и человек, несший его, ничем не отличался от всех нормальных людей. Он был одет в темный костюм, сидевший на нем довольно мешковато, и серую фланелевую рубашку, а башмаки его громыхали весьма непочтительно по паркету мертвых покоев. Когда он двинулся дальше, чтобы поздороваться со своими родственниками, можно было заметить, что он хромает, но хромает почти незаметно. Впрочем, Пейн и его спутники не обратили внимания на походку приезжего – их взоры были устремлены на его лицо.

Приезжий, как видно, сразу почувствовал, что его появление вызвало переполох и даже некоторый ужас. Но Пейн мог поклясться, что австралиец не знал причин этого странного приема. Девушка, с которой он заочно был помолвлен, оказалась, безусловно, очень хороша собой и не могла не понравиться ему, но одновременно она пугала его – это было очевидно. Старик-дворецкий приветствовал его, точно феодального лорда, но в то же время обращался с ним как с фамильным привидением. Священник глядел на него с непроницаемым и потому особенно таинственным лицом. Пейн мысленно оценил всю жуткую иронию положения – иронию, напомнившую ему о греческой трагедии. Он предполагал увидеть в приезжем дьявола, а увидел нечто худшее: бессознательный рок. Казалось, что австралиец идет навстречу преступлению с чудовищной беспечностью Эдипа. Он вступил в родовой замок так беззаботно, словно ничего не видел и явился сюда только для того, чтобы сфотографировать живописные руины. И даже сам фотографический аппарат с его штативом преобразился в треножник древней Пифии [17] .

17

Пифия – главная жрица храма Аполлона в Дельфах. Она сидела в подземной комнате на треножнике из желтой меди над расселиной в почве, через которую поднимались опьяняющие испарения, и в этом анормальном состоянии изрекала предсказания.

Когда несколько позднее Пейн собрался уходить, он, к великому своему удивлению, понял, что австралиец гораздо лучше разбирается в окружающей его обстановке, чем можно было предположить. Он наклонился к художнику и сказал ему шепотом:

– Не уходите… или поскорее приходите опять. Вы похожи на живого человека. Этот замок внушает мне ужас.

Выйдя из этих почти подземных залов на ночной воздух, пахнувший морем, Пейн почувствовал себя так, словно вырвался из сонного царства, в котором события громоздились друг на друга, как в нелепой чехарде. Приезд австралийца Пейн находил каким-то невразумительным. Лицо приезжего – точная копия лица на старинном портрете – взволновало его. Этот человек представлялся ему двуглавым чудовищем. Однако не все увиденное им в замке показалось ему кошмарным сном, и не лицо австралийца запомнилось ему отчетливее всего остального.

– Вы говорите, – обратился он к доктору, с которым шел по темному песчаному берегу темнеющего моря, – вы говорите, что этот молодой человек помолвлен с мисс Дарнуэй на основании какого-то древнего семейного договора. Это похоже на роман.

– На исторический роман, – ответил доктор Барнет. – Род Дарнуэй заснул несколько столетий тому назад, когда жизнь действительно напоминала роман. Да, если я не ошибаюсь, у них существует традиция, по которой двоюродные и троюродные братья, достигнув определенного возраста, женятся на своих кузинах, чтобы удержать наследство в одних руках. Дурацкая традиция, скажу я вам! И если такие кровосмесительные браки часто имели место в их семье, то вырождение рода можно отнести всецело на счет дурной наследственности.

– Я не согласен с вами, – заметил Пейн довольно сухо. – Не все они вырожденцы.

– Конечно, – сказал доктор, – молодой человек не выглядит дегенератом, хоть он и хромой.

– На что вы намекаете? – воскликнул Пейн в припадке внезапного и совершенно необъяснимого гнева. – Если в мисс Дарнуэй, по-вашему, что-то не так, то у вас самих дегенеративный вкус!..

Лицо доктора омрачилось.

– Мне кажется, что я знаю обо всем этом больше, чем вы, – сказал он коротко.

Они двинулись дальше в молчании. Каждый из них чувствовал, что вел себя грубо и, в свою очередь, стал жертвой грубого обращения. Вскоре они распрощались, и Пейн еще долго размышлял в одиночестве о случившемся, так как его приятель Вуд остался в замке по какому-то делу, имевшему отношение к картинам.