Смерть как искусство. Том 1. Маски

– Вот мое рабочее место, – указал помреж на небольшой стол с встроенным в него пультом и лампой на длинной гибкой ножке, – но сегодня спектакль веду не я.

Буквально в метре от стола помрежа был еще один стол, на котором лежали разнообразные предметы, а рядом стояла молоденькая девушка с толстой тетрадкой в руках. Тетрадка была открыта, девушка смотрела в нее, потом переводила взгляд на стол, что-то перекладывала, снова смотрела в тетрадку…

– Что она делает? – с любопытством спросил Антон.

– Это новенькая, реквизит «заряжает». Опытные реквизиторы каждый спектакль наизусть знают и без записей обходятся, а новеньким приходится первое время с тетрадкой сверяться. В такие тетради каждый спектакль записывается, подробно-подробно, и схема рисуется, как и что должно лежать.

– А не все равно, как оно лежит? – простодушно спросил Сташис.

– Да вы что! – искренне возмутился помреж. – Лежать должно в строго установленном порядке, так, как удобно актеру, как он привык. Подходя к реквизиторскому столику, он не должен думать, не должен шарить глазами и искать, где лежит то, с чем ему сейчас надо выходить на сцену, он должен знать точно и иметь возможность схватить предмет практически не глядя. Перед выходом на сцену актер не должен тратиться на такую ерунду. Ну, если хотите на сцену, то пойдемте, а то скоро занавес закроют, и все ощущение потеряется.

Декорации на сцене уже были почти смонтированы, но занавес все еще был открыт, и Настя, сделав шаг из-за кулис, оказалась перед огромным проемом пустого зрительного зала. Еще несколько минут назад, стоя на верхней галерее, она думала, что ей так страшно, как давно уже не было. Ничего подобного, ей совсем не было страшно, потому что по-настоящему страшно ей стало только сейчас. Ноги приросли к подмосткам, стали чугунными, спина окаменела, она смотрела в провал зала и понимала, что не может ни пошевелиться, ни выдавить из себя хотя бы звук. А ведь актеры должны здесь плакать и смеяться, страдать и радоваться, и делать это легко, искренне, достоверно. И при этом слушать партнера, улавливать его замысел, не путать текст, не забывать, где кто должен стоять и куда идти, и быть каждую секунду готовым к импровизации, и вовсе не потому, что захочется похулиганить и освежить навязший в зубах текст роли, а просто потому, что кто-то, или ты сам, или твой партнер, совершит малюсенькую ошибку, и ее надо будет отыгрывать. Про такие ошибки и вызванные ими невольные импровизации ей много рассказывал Гриша Гриневич, она всегда воспринимала эти рассказы как забавные анекдоты и с готовностью смеялась вместе с ним. И только сейчас, стоя на почти готовой к спектаклю сцене, Настя Каменская вдруг впервые в жизни реально осознала, сколько нечеловеческого труда стоит за красотой и кажущейся легкостью того, что видит зритель из зала, сидя в удобном кресле с программкой в руках, сколько людей должны день и ночь трудиться, чтобы придумать и воплотить эту красоту и добиться этой легкости и правдивости. И сколько нервных клеток нужно истратить, чтобы оживить придуманный спектакль. Да что оживить – даже просто научиться ходить по этой сцене и нормально разговаривать и то стоит неимоверных усилий.

«Они совершенно другие, – думала Настя, стоя на сцене и глядя в зал, – и мне никогда их не понять. Общаясь с Ирой Савенич, я этого не чувствовала, но Ира не играет в театре, она в кино снимается. Наверное, театр – это что-то совсем особенное, и люди здесь особенные, ни на кого не похожие. Мне будет трудно».

– Анастасия Павловна, – как сквозь стену донесся до нее далекий голос. – Анастасия Павловна!

Она стряхнула оцепенение и с трудом повернулась. Федотов стоял в кулисах и делал ей знаки обеими руками. Интересно, давно ли она так стоит и давно ли он ее зовет?

– Анастасия Павловна, пойдемте, вы у меня совсем из графика выбились.

– Из какого графика? – не поняла Настя.

– Вы же целый день на ногах, по театру ходите, вам сейчас надо пойти со мной в артистический буфет, покушать, выпить чаю, отдохнуть, а сразу после семи, как спектакль начнется и все опоздавшие рассядутся, я вас поведу к Валерию Андреевичу, нашему главному администратору.

– То есть вы и рабочие графики для нас составляете? – Насте не удалось скрыть сарказм, хотя она и постаралась.

– Помилуйте, а как же иначе? – Федотов добродушно улыбнулся и развел руками. – Коль я взял над вами шефство, то и должен вас опекать, следить не только за тем, чтобы вы не заблудились, но и за тем, чтобы вы у меня тут не голодали и не надорвались. Идемте, идемте, я понимаю, что сцена произвела на вас неизгладимое впечатление и вы теперь немного не в себе, но это нормально, подмостки почти на всех так действуют в первый раз, однако надо и о здоровье подумать.

Еда в артистическом буфете была не бог весть какая разнообразная и вовсе не изысканная, но зато свежая и приготовленная явно с любовью. Настя неожиданно поняла, что страшно голодна, и с нескрываемым удовольствием съела картофельный салат и два сырника с изюмом.

– Александр Олегович, а что это за история была с завпостом Скирдой? – спросил Антон, уминая поджаренные в гриле сосиски.

– А, – улыбнулся Федотов, – вам уже рассказали? Жалко, я хотел сам порадовать вас этим анекдотцем, как раз собирался за чаем его преподнести, но, видно, меня опередили. Кто, интересно? Наверное, Семен Борисович?

– Да это не важно, кто именно, – уклонился от ответа Сташис. – Нам бы подробности какие-нибудь. Не поможете?

– Видите ли, я тоже не полностью в курсе, потому что все происходило на верхнем, – помреж ткнул пальцем в потолок, – уровне. Я знаю только, что Льву Алексеевичу кто-то стукнул, будто по ночам в театре что-то происходит. Кто стукнул – не знаю, но факт остается фактом: Лев Алексеевич сам лично начал по ночам ездить в театр, вахтерам и охранникам запретил шум поднимать, приезжал, тихонько входил в здание и начинал его вместе с чоповцем на цыпочках обходить. Один раз приехал, другой, третий, а на четвертый поймал нашего Леню Скирду с поличным. Оказалось, что Леня вступил в сговор с одной сменой охраны и вахтершей, они в то время все работали «сутки – трое», поэтому одни и те же вахтеры всегда попадали в смену с одними и теми же чоповцами. Теперь у театра договор с другим агентством, у него свой график, скользящий, а тогда смены совпадали. Вот с одной такой сменой Леня договорился и раз в четыре дня устраивал на сцене кастинг с какими-то толстосумами и молоденькими девками. Лев Алексеевич тут же вызвал милицию и всех сдал, вахтершу уволил, с охранным предприятием договор разорвал и нашел другой ЧОП. Вот, собственно, и все, что я знаю.

– Погодите, погодите, Саша, – Настя потрясла головой, не веря услышанному. – Вы хотите меня уверить, что художественный руководитель театра, режиссер Богомолов, по ночам, вместо того чтобы спать, приезжал в театр с одной-единственной целью поймать за руку неизвестно кого и неизвестно на чем? Он что, решил сменить амплуа режиссера на амплуа ночного сторожа? Это бред какой-то!

– Это не бред, – усмехнулся Федотов. – Это Богомолов Лев Алексеевич. Наш Лев Алексеевич, видите ли, любит, чтобы его боялись, вот такая у него характерологическая особенность. Он считает именно это главным признаком, главным атрибутом власти, а вовсе не право подписи на финансовых документах и не принятие каких-то решений, связанных с деньгами. Он в этих документах и в этих решениях все равно ничего не понимает. А власти ему хочется. Лев Алексеевич очень любит наведываться в разные цеха, проверять службы, ловить с поличным, чтобы не распивали на рабочих местах спиртное или даже просто чай, чтобы не шили в пошивочном цехе левые заказы, чтобы не нарушали дисциплину, и все прочее. Такой, знаете ли, Карабас-Барабас, требовал работы, работы и работы, никаких нарушений и послаблений. И еще он страшно любит увольнять, причем громко так, с криком, со скандалом, чтобы крикнуть во все горло: «Вон отсюда!!!», и чтобы весь театр это слышал и боялся.

«А ведь он Богомолова не любит, – думала Настя, внимательно слушая помрежа. – И не просто не любит. Он его ненавидит. Люто. Давно. Но что-то тут не то… Что-то не так… Надо поговорить с Антоном, может, он что-то углядел».

Театр волновался и негодовал. Как это можно: разрешить посторонним людям стоять на сцене, на этом святом месте, да еще перед спектаклем, да еще в уличной обуви! Это уму непостижимо! К сожалению, в последние двадцать лет такое случается все чаще и чаще, но Театр все никак не мог к этому привыкнуть, смириться и принять. Он и не хотел ни привыкать, ни принимать, ни смиряться! Не будет этого!

То ли дело раньше… Такое святотатство было просто немыслимым, к сцене относились бережно, любовно, уважительно, ее берегли от посторонних, как святыню, и никто не смел находиться на ней без дела, просто так, из любопытства, как вот эти, сегодняшние. Экскурсанты, ни дна им, ни покрышки. Ведь еще в июне 1897 года на своей исторической встрече в «Славянском базаре» Станиславский и Немирович-Данченко условились, что нахождение в театре в верхнем платье, в калошах, шубах и шапках строжайшим образом воспрещено. А эта, из милиции, в уличной обуви на подмостки выперлась.

Театр хорошо помнил, как сюда приходил сам знаменитый Шверубович из МХАТа, как ходил по зданию, осматривал цех объемных декораций, разговаривал с художниками. Вот человек был! Уж он-то знал, как нужно относиться к сцене. Театр тогда слышал, как Шверубович рассказывал о Станиславском, о его особой неслышной походке, которую Константин Сергеевич выработал у себя, чтобы тихо-тихо проходить за сценой во время спектакля. Великий режиссер передвигался с чрезвычайной осторожностью, долго выбирал ногой точку опоры, ставил ее, медленно переступая с носка на всю стопу, переносил вес тела на одну ногу, медленно отрывал от пола другую, искал ею опору… От такого отношения к сцене и сама атмосфера в театрах была иной, более торжественной, более таинственной, более сказочной. Даже занавес в те времена висел иначе, и складки его спускались из-под арлекина по-другому, мягче, плавнее, изящнее… Эх, да что там говорить!