Смерть отца

– Шпаци, – как бы завершает дискуссию эссеист Фреди Фишер, – это давний спор между нами. Нет у меня желания его продолжать. Ты человек наивный и оторванный от реальности. Я хочу поговорить с господином адвокатом.

– Господин доктор, – обращается он напрямую к Александру, – как частное лицо, я готов сделать все во имя моего друга. Все свое имущество готов предоставить в его распоряжение, но перо мое является достоянием партии. Как писатель, я человек общественный, на службе моей партии. Не может моя партия встать на защиту беспартийного, к тому же, перекати-поля, этакого цыгана, певца. Не может Аполлон, сочиняющий куплеты сомнительного содержания, стать героем коммунистической партии. И потому мне приходится, как писателю, не подавать голоса, господин доктор, – выпрямляется партийный эссеист и вперяет хмурый взгляд в Александра.

– Вот оно как, уважаемый доктор, – вскидывается снова Шпац из Нюрнберга, – так они говорят. К кому ни обратишься, ответ один: Аполлон был просто человеком, без идеи, без партийного билета, и, будучи таким, не может быть героем. Ему надо быть «чем-то», и свидетельством этого «чего-то» является партийный билет в кармане. А если ты не принадлежишь ни к какой партии, ты беззащитен. Никто не будет бороться во имя твоей маленькой частной справедливости.

– Что ты так волнуешься, Шпаци? – вмешивается одна из девушек. – Мы ему поможем.

Публика собирается вокруг их стола. Взволнованные вскрики Шпаца привлекли многих посетителей «Ада», стоящих с рюмками в руках и прислушивающихся к спору.

– Поможем! Поможем! Слова, слова! Помощь отступает перед партийными билетами! – ударяет Шпац рукой по столу. – Я тоже присоединялся к разным организациям, чтобы обезопасить свою жизнь.

– К каким организациям ты присоединялся? – вскидывается теперь и Фреди Фишер.

– К объединению выращивающих кроликов, к союзу охотников, к объединению во имя девиц, которые оступились.

Громкий хохот сопровождает последние слова Шпаца. Вся братия поднимает рюмки, приветствуя его взволнованную речь.

– Чего вы надо мной смеетесь? – смотрит он в смеющиеся лица, и руки его безвольно опускаются. – Все, что я сказал, было сказано всерьез.

Смех усиливается, и глаза Шпаца, увеличенные стеклами его очков, в смущении смотрят на друзей, которых так развлекают кажущиеся им веселой шуткой его слова. Лишь мастер художественного свиста тихо сидит у стола, опустив голову и покручивая большое кольцо на пальце, и в серых его глазах печаль.

– Что вас развлекает в моих словах? Что вы всегда смеетесь надо мной? – не успокаивается Шпац.

– Ничего смешного нет в его словах, – говорит Александр, глядя в глаза Виктора, и, обращаясь к Фреди. – Извините меня, господин писатель, я всю жизнь был общественным представителем.

За спиной его слышен шорох шагов тех, кто пытается приблизиться к нему. Черные официанты стоят без дела.

– Все дни я был общественным деятелем, – Александр повышает голос, – но никогда не отделял в себе частного человека от общественного. Личность человека одна. Когда происходит разлом в целостной человеческой личности, происходит разлом и в его стремлениях. Понятие «общего» превратилось в нечто абстрактное и отделилось от реальных чувств человека. И чем человек более целостен, тем и «общее» становится более целостным, ощутимым и реальным. Я не верю в то, что есть смысл в высоких отвлеченных идеологиях, которые не связаны с каждодневной деятельностью. Господин, – оборачивается Александр к писателю Фреди Фишеру, – общественный деятель, подчиняющийся партийной дисциплине, вовсе не освобожден от принципов морали, таких, как, например, верность и самопожертвование во имя друга, попавшего в беду. Господин говорит мне, что его несчастный друг, заключенный в тюрьму, не более, чем сочинитель сомнительных куплетов, а не великий провозвестник. Почему должен писатель из маленького человечка, создать героя нашего времени?

– Уважаемый доктор, – Шпац вскакивает со стула, – извините меня, что я позволяю себе вас прервать. Если бы господин приехал в наш свободный город Нюрнберг, и прошелся бы по множеству храмов, и всмотрелся бы в лица святых, созданных руками истинно великих мастеров, таких, как Витт Штос и Адам Крафт, то увидел бы, что у них обычные человеческие лица, у этих великих святых. Ибо они – сыны человеческие, страдающие, любящие, ненавидящие, борющиеся, носящие на своих лицах печать всех человеческих страстей. Великие мастера низвели Бога на землю, изобразили святых в образах обычных живых людей. Все добро и все зло…

– Да что это такое? – возмущенно вскакивает поэт Бено со всем пылом нежного своего лица. – Что такое добро, и что такое зло? Я не знаю, как определить эти понятия. Я знаю, что красиво и что уродливо, что – слабость и что – сила. Дух мой может отнести слабость к злу, а силу – к добру. И нет для меня иного смысла в этих понятиях. Просто человек, маленький и слабый, не может для нас быть героем. Даже если с ним поступили несправедливо, это мелочь, лишенная всякой ценности. Маленький человечек, как Аполлон, затянут в мощный поток событий. Кто обратит внимание на это ничтожное существо, тонущее среди волн, когда ты можешь насытить глаза свои потоком элементарной силы, втягивающей всех, прорывающей все.

– Браво, Бено! – аплодируют разгоряченному оратору и чокаются в его честь. Приятная взволнованность голоса поэта усилила веселое настроение молодых. Тяжелый и серьезный голос Александра звучит диссонансом их легкому настроению.

– Где они сейчас? – продолжает воспламеняться Бено. – Где они, все эти ценности – уважение, честь, прямодушие, и то, что называется личной свободой? Какая из всех партий может признать публично, что в ее силах хранить эти священные ценности? Да будет благословен разрушитель иллюзий! Все эти ценности потеряли силу своего существования. Тот, кто все еще живет в этом иллюзорном мире, оказывается обманутым.

– Ах, мой милый Августин, все прошло,все прошло, – внезапно начинает насвистывать артист мотив этой народной песни, и несколько молодых людей подпевают ему.

Александру кажется, что эта мелодия сопровождает единственные слова, которые вертятся в его голове: несчастный Аполлон, несчастный человек…

– Марго, – восклицает Шпац из Нюрнберга, – поглядите!

Она пришла одна. Стоит посреди «Ада» – высокая, затянутая в черный шелк, толстый слой пудры на ее лице особенно подчеркивает пунцовость накрашенных губ.

– Алло, Марго! – окликает ее молодежь и тянет к ней рюмки.

Она приближается к столу и садится напротив Александра.

Шпац из Нюрнберга вскакивает со своего места:

– Вот, Марго, уважаемый господин адвокат интересуется судьбой Аполлона.

Александр встает и отвешивает легкий поклон. Ноздри Марго вздрагивают.

– Я знаком с госпожой, – говорит Александр, и взглядом следователя рассматривает ее лицо, – я был в ресторане в ту ужасную ночь, и видел вас рядом с вашим другом.

Марго отвечает ему призывной улыбкой, но хмурые глаза мужчины, стоящего напротив, не смягчаются.

– Да, – продолжает Александр, – госпожа была ближе всех в эти ужасные мгновения.

Худое обтянутое ее тело сжимается. Она кладет руку на стол, словно хочет ее протянуть мужчине напротив. Ее длинные пальцы с ногтями, на которые нанесен красный лак, похожи на острые шпильки.

«И пфеннига одного не дам за твои мысли», – смотрит Александр в напудренное лицо с темными глазами, над которыми, вместо выщипанных бровей, нарисованы две дужки.