Смерть ради смерти

– Да ты ничего не ел два дня, что ли? – послышался голос жены из кухни. – Все стоит нетронутое, я же тебе столько еды наготовила, когда уезжала. Или ты два дня дома не был?

– Да был я дома, не волнуйся.

– Тогда почему не ел?

– Не хотелось. И потом, я ел. Чай пил с бутербродами, яичницу жарил.

– Вот так всегда, – с упреком сказала жена. – Готовлю, готовлю тебе, а ты сидишь на бутербродах и яичнице. Ну почему ты себя не бережешь? Так и язву заработать недолго. Ты меня слушаешь?

– Нет, – грубо ответил он. – Я все это уже слышал.

– Не груби, пожалуйста, – спокойно заметила жена. Одним из несомненных достоинств в его глазах было то, что она не была обидчивой.

Он снова ушел к себе в кабинет и сел за расчеты. Но мысли его постоянно возвращались к одной и той же проблеме. Снова у Мерханова ничего не вышло, но, может быть, это и к лучшему. Грех говорить, но журналиста этого убили весьма кстати. Теперь вся милиция из-за него на ушах стоит, а до сгоревшего уголовного дела руки у них дойдут не скоро, если вообще дойдут когда-нибудь. Опасность с каждым днем становится все меньше. Правда, милиционеры что-то почуяли, недаром же проверяли алиби. Но ничего у них не вышло, алиби у него железное, бронированное, безупречное. Девчонка в Институте больше не появляется, а майор заглядывает изредка, делает кое-что на скорую руку и убегает. А сейчас у него и на это времени не будет. Вон по телевизору передают – для раскрытия убийства тележурналиста целый штаб создали, ничем другим теперь заниматься не будут, пока убийц не поймают. Да разве их поймаешь?

Никаких хлопот не было бы, если бы не Гриша Войтович. Как он тогда рвался в бой, обнаружив резкое повышение агрессивности у подопытных кроликов и крыс! Как хотел немедленно бежать и всем об этом докладывать! С большим трудом ему удалось урезонить Григория, уговорить помолчать пока. Он-то сразу сообразил, как можно использовать тот эффект, чтобы получить за него большие деньги. Этими деньгами он и Войтовича соблазнил. У того молодая жена, ребеночек совсем маленький, деньги-то ох как нужны. Молодую красавицу ничем больше не удержать, только удобством существования, поездками, тряпками, комфортом, как же тут без денег? Он намеренно подогревал в Грише ревность, умышленно доводя ее до почти патологического накала. Он придумывал сплетни, якобы рассказанные ему знакомыми работниками телевидения, о том, что за Евгенией ухаживают то один, то другой известные актеры, режиссеры, журналисты. Он изо всех сил нажимал на два рычага, которые казались ему наиболее мощными, – на любовь и деньги. Долгое время ему это удавалось.

Он пообещал Войтовичу много денег за работу над прибором, уверяя, что устройство, точно такое же, как они смонтировали в Институте, нужно какой-то гражданской организации для приема и излучения волн в высокогорных условиях. Всего их было пятеро: кроме него самого, Войтовича и Инны Литвиновой, работали еще научный сотрудник и техник. Но, кроме них с Гришей, никто не знал о том, что у такого устройства есть побочные эффекты как в поле прямого действия, так и в поле «обратной петли». А об истинном предназначении разработки знал только он. Он один. Конечно, совестливый Войтович камнем висел у него на шее, периодически взбрыкивая и начиная морализировать, рассуждать о нравственности и человеческом долге. С одной стороны, хорошо, что его больше нет. Не мешает, не путается под ногами, не ноет. Но с другой стороны, он написал это чертово предсмертное письмо и тем самым заставил его предпринимать трудные и рискованные шаги. Вот теперь он за эти шаги и расплачивается, вынужден временно уйти в подполье, а получение долгожданных, вожделенных денег откладывается. Денег, которые дадут ему свободу и независимость. Денег, которые дадут ему сладкое одиночество…

Глава 14

1

В понедельник утром, идя по длинному мрачному коридору здания на Петровке в свой кабинет, Настя Каменская столкнулась с сотрудником штаба ГУВД, который вылетел как ошпаренный из кабинета полковника Гордеева.

– Ну и начальник у тебя, Каменская, – пробормотал штабист, пробегая мимо Насти. – Сочувствую.

Она едва успела, войдя к себе, снять куртку и сапоги, как зазвонил внутренний телефон. Ее вызывал Колобок.

Виктор Алексеевич, вопреки ее ожиданиям, вовсе не казался злым и разгневанным. Напротив, он как будто заранее стеснялся того, что собирался сказать Насте.

– Меня с самого утра штаб достает, – начал он, пряча глаза. – Требуют, чтобы я дал им трех человек в бригаду, которая занимается расследованием убийства тележурналиста.

– Почему так много? – удивилась Настя. – У нас же совсем некому будет работать, если мы трех человек отдадим. Что, во всей Москве других сыщиков не нашлось?

– Вот и я им то же самое сказал, – смущенно вздохнул полковник. – А они предложили компромиссное решение.

– Какое? – внезапно осипшим голосом спросила она, предчувствуя, что услышит сейчас неприятную новость.

– Они готовы взять не троих, а только одного. Но это должна быть ты.

– Нет.

Она ответила мгновенно и с таким ужасом, как будто ей предлагали съесть сырую жабу.

– Но почему, Стасенька?

– Вы прекрасно знаете почему, Виктор Алексеевич. На мне висят несколько дел, и я не могу их бросить просто так, только лишь из-за того, что какому-то начальнику приспичило иметь собственного аналитика.

– Настасья, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? – Голос Гордеева стал сухим и строгим. – Убит известнейший человек нашей страны, на раскрытие этого преступления брошены лучшие силы милиции и прокуратуры, создан специальный штаб по координации действий и руководству расследованием, и тебе, сопливой девчонке, предлагают взять на себя аналитическую работу в этом штабе. Ты гордиться должна, что тебе оказано такое доверие. Это значит, что тебя заметили и оценили, это значит, что поняли наконец, как я был прав, когда брал тебя на работу в отдел. Это значит, что мы с тобой все-таки победили! И сейчас настал ответственный момент, когда ты можешь убедить в нашей правоте не только Петровку, но и всю нашу милицейскую общественность. Ты будешь работать в этом специальном штабе и ты всем – слышишь? – всем, от рядового оперативника до министра, покажешь, как важно и нужно заниматься аналитической работой не только для руководства на уровне города, но и для раскрытия конкретных преступлений, ты покажешь, как замечательно ты умеешь это делать. И еще одно. Не забывай, что в нашем отделе большой некомплект сотрудников. Люди уходят, а новые почему-то не приходят. То есть приходят, конечно, но я их не беру, потому что вижу: нет в них того, что я ищу в хорошем сыщике. Так вот, если ты сумеешь заявить о себе, показать себя и свою работу, ты тем самым заявишь и обо мне, и о нашем отделе. Понимаешь? Люди начнут думать: «Что же это за Гордеев такой, который придумал взять в отдел человека специально для аналитической работы? Что же это за отдел такой, где аналитик помогает раскрывать преступления?» Сначала мы станем интересны им, а потом к нам потянутся, и не шваль всякая, как сегодня, а лучшие. Так что не валяй дурака, дорогая моя, и приступай к работе в бригаде.

– Я не могу, – упрямо повторила Настя, глядя почему-то не на начальника, а на полированную поверхность длинного стола для совещаний.

– Почему?

– Я должна закончить с Институтом. Я должна выяснить, что за антенна стоит у них на крыше, и добиться, чтобы ее сняли и чтобы виновные в этом понесли наказание. И пока я этого не сделаю, я не остановлюсь.

– Но ты же мне руки вяжешь! – в отчаянии воскликнул Колобок. – Если оставить тебя, то придется отдавать трех человек. Трех! Это при нашем-то некомплекте! Вокруг тебя складывается какая-то непонятная ситуация, и, пока она не рассосется, тебя нужно охранять по дороге из дома на работу и обратно. Это значит, что от дела будет оторван как минимум дважды в день еще один человек. Развалится работа всего отдела – и только из-за твоего упрямства. Имей в виду, я с тобой веду светскую беседу просто потому, что хорошо к тебе отношусь, а так ведь могу приказать – и вся недолга. И прикажу, если ты не одумаешься.

– Виктор Алексеевич, – сказала Настя медленно, сквозь зубы, словно с трудом выдавливая из себя слова. – Я не хочу работать в этой бригаде, потому что считаю это безнравственным. Можно создавать специальные штабы и бригады для поимки опасного преступника, который, оставаясь на свободе, может совершить еще не одно тяжкое преступление. В такой постановке мне вопрос понятен. Но создавать такие штабы и бригады для того, чтобы раскрыть одно убийство, – это верх цинизма, это хамство и свинство, это плевок в душу всего населения, всех нас. И я не хочу, не могу и не буду участвовать в этом шабаше.

– Ты что, Стасенька? Что-то я тебя не понял, – озадаченно произнес Гордеев, который от изумления уже успел забыть, как только что велел ей перестать валять дурака и грозился перейти от дружеских уговоров к административным приказаниям.

– Вы посмотрите, что происходит. Убивают одного человека, да, известного, да, популярного и любимого многими, но это такое же убийство, как и почти все остальные, которые совершаются в нашей стране. Виктор Алексеевич, это только в жизни все люди разные, а в смерти они все равны. Потому что у каждого убитого есть близкие и друзья, которые будут его оплакивать, у которых в душе еще долго будет болеть рана от его утраты. Нет потерпевших более достойных и менее достойных, нет потерпевших, убийства которых нужно раскрыть обязательно, и потерпевших, преступления против которых можно не раскрывать. Нет этого, понимаете? Нет и быть не может. Сегодня наша замечательная страна уподобляется рабовладельческому Древнему Риму, когда убийство патриция считалось убийством, а убийство чужого раба – порчей чужого имущества. Чужого, заметьте себе, потому что убийство собственного раба даже не было предметом правового регулирования. Покойный тележурналист у нас получился патрицием, на раскрытие убийства которого страна бросает лучшие силы. Снимают начальника ГУВД Москвы и прокурора города. Ставят вопрос о доверии министру внутренних дел и Генеральному прокурору. А каково слышать об этом матерям, у которых неизвестные преступники убили детей, или женам и мужьям, потерявшим любимых супругов, или детям, оставшимся без родителей? Вам приходило в голову хоть один-единственный раз, каково им слышать все это? Для них тот человек, которого они потеряли, все равно был и остается центром, вокруг которого сосредоточены их боль, страдания, слезы. И что же? Ради ИХ близкого никто никакой бригады не создавал. Когда убили ИХ близкого, что-то никто никого с должности не снял и даже выговор не объявил. Значит, мой ребенок хуже? Мой ребенок, мой муж, мой брат – они недостойны того, чтобы их убийцу искали? Почему? Потому что бедны? Потому что не работают на телевидении и поэтому не имеют доступа к самому популярному каналу массовой информации? Потому что их не избирали в Думу? Почему? ПОЧЕМУ? А КАК ЖЕ МОЙ РЕБЕНОК, МОЙ МУЖ И МОЙ БРАТ? Виктор Алексеевич, то, что сейчас происходит, – это издевательство над теми людьми, у которых погибли близкие. И я в этом издевательстве участвовать не желаю!