Смерть ростовщика
Шрифт:
Возможно, он хотел мне польстить. Или обидеть. Мне так никогда и не довелось узнать.
Госпожа Жакье захлебнулась от возмущения:
– На проходимца! Знаете ли, сударь...
Какая ей была разница, как выглядел, проходимцем или нет, любовник дочери? Жан Марёй вздохнул:
– Эти соблазнители... – Словарный запас соответствовал внешности, – всегда похожи на проходимцев. По крайней мере, видимо, так кажется с другой стороны баррикад.
Он поигрывал парижским сувениром, валявшимся на столе. Обнаженной танцовщицей. Точной копией той, что прикончила Кабироля, но из меди.
– А потом, я так привык видеть одних проходимцев вокруг, что задаюсь вопросом, существуют ли еще нормальные люди.
Я
– Позволите одно слово, сударь?
– Прошу вас, господин... господин?
– Бурма. Нестор Бурма. Частный детектив. Он подскочил:
– Детектив?.. Ах да! Понимаю!
Грустная улыбка рогоносца, не ставшего мужем, вернулась на его губы. Он обернулся к госпоже Жакье:
– Надеюсь, в ваши намерения не входит преследовать меня с помощью частного детектива из-за разрыва помолвки. Я...
– Ни о чем подобном нет речи, – оборвал я его. – Все разорвано. Ладно. Лично мне плевать. Но госпожа Жакье вообразила, будто все произошло по моей вине...
– Нет, не по вашей.
– Очень хорошо. Вот и все. Ну, почти... Потому что, перед тем вы позволили себе оскорбительное замечание, которое я не могу так оставить. Я понимаю, что вы разгневаны, и не понимаю, почему защищаю мадемуазель Ларшо, но уж таков я есть. У мадемуазель Ларшо не много любовников. Одного вполне хватает.
– Более чем... – натянуто признал он. – Я извиняюсь за эти нелюбезные слова. Но вы понимаете, все это...
– Да, крайне неприятно.
– Так что, если нам нечего больше сказать друг другу...
Он проводил нас до двери в кабинет, холодный, как родной край его низкопробных пингвинчиков.
– Ну вот, – заметил я госпоже Жакье, очутившись на улице Пастурель. – Надеюсь, вы удостоверились.
– Да, – ответила она, – Ах! Что за девушка! Что за девушка!
– Я должен ее повидать. И умоляю, не повторяйте мне, что это будет крайне неприятно.
* * *
Итак, отныне к чертям респектабельность? Одетт приняла меня в спальне, лежа в кровати, и в отсутствие матушки, отправившейся нюхать соли. Она в этом весьма нуждалась. Слегка помятое лицо – усталость придавала ему патетическую красоту – покоилось на подушке, окруженное беспорядочной волной золотых волос. Обведенные темными кругами глаза лихорадочно блестели. Нос заострился. На ней была прозрачная ночная рубашка, не скрывавшая грациозной округлости очень красивой груди. Она, обычно такая скромница (за исключением того случая, когда позволила будущему мужу застичь себя в неподходящем положении), не сделала ни малейшего жеста, чтобы скрыть от моих глаз такое приятное зрелище.
– Ну что, хорошеньких дел вы тут натворили!
– Я больна от всего этого, – вздохнула она.
– Вижу. Ваша мать мне чуть глаза не выцарапала. Она вообразила...
Я рассказал, что она вообразила. В ответ раздалось вежливое равнодушное "ах". Она словно унеслась за своими далекими мыслями. Потом пошевелилась и приподнялась в постели:
– Я идиотка, – вздохнула она. – Я потеряла голову. Я... Я так дорожила этим браком, что была готова на все...
– Не похоже.
– Вы не понимаете... Не можете понять... Он угрожал все раскрыть...
– Раскрыть что?
– Нашу прежнюю связь.
– Кто?
– Жан.
– Марёй?
– Нет. Его тоже зовут Жан...
– Очень удобно, – рассмеялся я. – Муж и любовник носят одно имя. Можно ничего не бояться.
– Не будьте жестоким. Бог мой!
Одетт разрыдалась. Я не стал ее успокаивать. Мне это не мешало, а ей становилось лучше.
– Я вас утомляю без нужды, – сказал я, когда она затихла. – Так что я ухожу. Отдыхайте... И постарайтесь больше ни о чем не думать.
Я протянул ей руку. Она взяла ее своими тонкими пальцами и не отпускала:
– Но мне так хотелось, чтобы вы поняли, – сказала она, подняв на меня красивые
влажные глаза с зелеными искорками.– Тут нечего понимать.
– Я не шлюха.
– Я ничего не имею против шлюх.
– Но я не такая... Прошу вас, выслушайте меня... Она все еще не выпускала мою руку. Потом нежно потерлась о нее щекой и моих ноздрей коснулся запах духов.
– Вам нечего мне сказать, – прошептал я.
– Есть, – настаивала она. – Я хочу, чтобы вы поняли... Я не могла не уступить ему... снова... Он сохранил некоторые из моих писем... самые многозначительные... он собирался передать их Жану. Жану Марёй... Повторяю, я так дорожила этим браком... Я была на все готова, чтобы устранить возможные препятствия... он заставил меня выкупить письма, а затем... он пожелал... немедленно...
– Награду?
– Давайте, презирайте меня! Я не заслуживаю другого.
Она выпустила наконец мою руку и зарылась лицом в подушку. Молча я смотрел на форму ее тела под одеялом. Потом оглядел чистенькую милую комнату, полную духов и шелка. Значит, все произошло здесь? В другом месте производитель безделушек их бы не застал врасплох. Госпожа Жакье должно быть отсутствовала. Что же до старой прислуги... она была не в счет.
– Я не шлюха, – повторила Одетт. Она села в постели.
– Я должен идти, – сказал я и улыбнулся. – Это неважно... Но если бы знать заранее, насколько вы чувствительны к шантажу... Итак, до свиданья.
– До свиданья.
Она подняла руку, чтобы откинуть светлую прядь, упавшую на лицо, и от этого движения грудь, словно розовый огонек, выскользнула из складок шелковой рубашки. Я почувствовал, как у меня пересохло в горле и зачастил пульс. Сильное желание вдруг охватило меня перед этой девушкой, предлагавшей себя со спокойным бесстыдством. Я...
Нет. Я не мог.
Я вышел, унося с собой воспоминание о ее запахе.
Глава двенадцатая
Пятница 14
Газеты, уделявшие теперь мало внимания Самюэлю Кабиролю (следствие продолжалось) и вовсе никакого Баду и Латюи, жеманному убийце, бежавшему из тюрьмы (поиски продолжались), на следующий день отвели первые страницы отчету об аресте сборища мошенников высокого полета.
"Наконец остановлены подвиги банды, воровавшей драгоценности и до сих пор дерзко пользовавшейся возмутительной безнаказанностью... "
В следующих строчках отмечалось, что ни способности, ни добрая воля полиции не ставятся под сомнение. Она сделала все возможное, и если злодеи не были задержаны, так потому, что обладали мощной серьезной организацией. Но самые лучшие организации в конце концов исчерпывают себя. Так было с бандой Друйе. Как правило, они без проблем сплавляли награбленное. Никогда, нигде похищенные вещи – подробное описание которых широко распространялось – не предлагались на продажу. Можно было подумать, они их просто-напросто сохраняли. Но на сей раз им меньше повезло. Недавно украденный у американки миссис Томпсон, проездом находящейся в Париже, браслет тонкой работы из золота и платины был предложен одному ювелиру. За сим последовал арест сначала Дараньо, по прозвищу Жожо-Музыка, а затем Феликса Бюффара и Анри Друйе.
Репортер "Крепюскюль" (не Марк Кове) рассказывал о "забавном эпизоде по ходу дела". Возможно, для него и забавном. Но не для Жозефины Б., с которой и произошел эпизод. Эта Жозефина, барменша в заведении, посещаемом Друйе и его бандой, чуть не поздравляла себя с арестом Жожо-Музыки. "По крайней мере, в Санте ему не разрешат крутить по пятьдесят раз кряду одну и ту же пластинку", – говорила она всем, кто готов был ее слушать. За эти слова друзья меломана наградили ее здоровенным синяком. Чувствовалось, что репортер, как и положено благодарному зрителю, буквально давился от смеха.