Смерть ростовщика

– Пуская, ответил Рахими Канд, и его губы, кажется, впервые за весь вечер сложились в улыбку. – Если после «кучи малы» мне всегда будут давать чашку плова да еще и лепешку, я не стану жаловаться на судьбу!

* * *

Конечно, Рахими Канд не мог прокормить свою семью на две тенги, перепадавшие ему, увы, не каждый день, да на случайную подачку раз в несколько недель, а иногда и месяцев на свадьбах и пирушках. Никаким ремеслом он не владел, ничему другому не был обучен, поэтому подрабатывал немного, продавая сласти. Для настоящей большой торговли у него не было капитала. Весь его товар состоял из кучи наколотого сахара и небольшого количества леденцов и конфет. Кусочки сахара побольше он продавал по два пула за кусок, а мелкие куски – по одному пулу. Разложив на одной стороне подноса сахар, на другой – дешевенькие конфеты и леденцы из патоки, он каждое утро выходил к караван-сараю Джаннатмакони, садился на суфу и поджидал покупателей; товар его имел спрос в основном среди уличных мальчишек.

Из-за этого побочного занятия к имени Рахими-Тамбуриста прибавилось слово «Канд» – «Сахар», под этим прозвищем он и был известен среди бухарцев.

Иной раз и я покупал на копейку что-нибудь из «коммерческих товаров» Рахими Канда. Выбрав кусок сахару или конфету, я закладывал лакомство за щеку и посасывал, усевшись на суфу. Покупал я конфету не потому, что хотел сладкого; меня привлекали занятные рассказы и анекдоты продавца, которые я мог слушать, сидя подле него. Он всегда был рад даже самому бедному покупателю и охотно вступал в разговоры.

Рассказывал Рахими Канд большей частью о случаях из своей жизни или о том, что довелось увидеть я услышать. Однако он, мягко выражаясь, не чурался преувеличений. И, бывало, сочинял такие небылицы, что слушатели рты раскрывали. Рассказывал он красочно, будто в самом деле был очевидцем или даже участником происшествия. Кажется, музыкант-лоточник и сам свято верил во все, что произносили его уста. Мне больше всего нравились как раз его, похожие на сказку, вымыслы.

Из того, что довелось мне услышать от Рахими Канда, я запомнил два рассказа, и мне хочется привести их здесь.

Однажды Рахими Канд пожаловался мне на плохие времена, на то, что люди теперь утратили хороший вкус и перестали ценить настоящее искусство.

– Будь у людей вкус, умей они ценить искусство, – начал он, – сумели бы отличить настоящего мастера, оценить его игру и не стали бы плохих музыкантов возносить до небес, а таких, как я, – швырять в пыль! Все эти ваши прославленные музыканты всего-навсего самоучки, они в глаза не видали хорошего учителя, не знали настоящей школы, выросли на почве искусства, как растет сама по себе сорная трава в цветнике. Зато они здорово дурачат простаков, расхваливают себя перед неразборчивыми людьми и выманивают у них деньги. А я вот несколько лет обучался у мастеров первой руки, овладел подлинным мастерством и не могу заработать теперь на кусок хлеба, на платье, чтобы прикрыть наготу!

После такого вступления Рахими Канд продолжал:

– Я десять лет обучался и служил у Насруллы, продавца котлов. Люди называли его для краткости просто Насрулла-Котел. А он в свое время считался лучшим знатоком шашмакома [7].

Когда я полностью овладел искусством исполнять на тамбуре макомы – они текли из-под моих пальцев, как струи ручья, – мой учитель стал брать меня с собой на пиры. Однажды Насрулла-Котел взял меня на пирушку, которую устроил зять казикалона в своем саду в селении Хитойон.

Были там и другие певцы и музыканты. Настроив на один лад свои инструменты, мы играли вместе, хором пели и певцы. Увеселение продолжалось до полуночи. Когда гости съели последнее блюдо плова и разошлись кто куда, чтобы поспать, мой учитель обратился к хозяину:

– Если пожелаете я разрешите, мы с моим учеником сыграем для вас отдельно.

Понятно, зять казикалана с удовольствием согласился, и Насрулла велел мне приготовиться для исполнения мелодии Наво [8]. Я настроил тамбур, учитель взял в руки дойру. Он запел, отбивая ритм, я аккомпанировал ему.

Вдруг прилетели два соловья и опустились прямо на то дерево, под которым сидели мы. Послушали некоторое время наше пение, видно, уловили ритм и принялись щелкать в такт нашей мелодии. Это еще больше воодушевило моего учителя, он стал состязаться с соловьями, испуская услаждающие слух стоны! Я не отставал и своими умелыми пальцами заставлял дрожать струны тамбура, как струны самого сердца. Слушатели млели от нашей волнующей музыки. Соловьи потерпели поражение в этом состязании – замолкли, а через минуту, ошалелые, кинулись к нам. Один сел на гриф моего тамбура, другой на ободок дойры моего учителя. Все наши слушатели пришли в неистовый восторг, громкая похвала взвилась к самому небу!

Я не сомневался, что такого рода рассказы Рахими Канда далеки от истины, но не подавал вида, что не верю ему, притворялся, будто принимаю все за чистую монету, ведь почувствуй он с моей стороны хоть малейшее недоверие, очень рассердился бы и, возможно, порвал бы со мной знакомство; во всяком случае, мне больше никогда не довелось бы услышать от него подобные истории.

* * *

Иногда Рахими Канд повествовал о легендарном героизме живых людей – наших современников. Однажды речь зашла о войне эмира Музаффара с горцами [9]. По словам Рахими Канда, эмир, одержав победу, в течение одного часа убил четыреста человек, взятых в плен, и сложил башню из голов гиссарцев и кулябцев. Ярче всего Рахими Канд описывал подвиги участника этой войиы Азизуллы.

Я знал Азизуллу. Он происходил из Балха и обучался в бухарском медресе. На войну с горцами пошел добровольцем и, сражаясь на стороне Музаффара, достиг высоких должностей. В то время, когда Рахими Канд рассказывал мне об этом человеке, он был раисом в Гиждуване.

Особую известность Азизулла приобрел своим враньем. Он сам говорил о себе, что если ему не удастся удачно соврать сто раз в день, вечером он не сможет спокойно уснуть.

Рахими Канд рассказал мне о подвигах Азизуллы-Враля следующее:

– Он был в рядах отборных воинов, из числа приближенных эмира, и участвовал в нападениях на кулябцев и гиссарцев. Верхом на своем коне он налетал на врага и каждым взмахом сабли срубал головы десяти – двенадцати воинам. Однажды в разгар битвы ему пришлось проскочить верхом между двумя тутовыми деревьями, они росли совсем рядом – ветви их переплелись между собой, и голова Азизуллы застряла между ними, оторвавшись от тела. А он не растерялся, тут же повернул лошадь обратно, высвободил из ветвей га-лову и приладил ее на шее прежде, чем застыла кровь. Голова сразу приросла, и Азизулла как ни в чем не бывало продолжал битву.

Эта история привела меня в восторг, и, позабыв про обидчивость Рахими Канда, я воскликнул:

– Хорошо еще, что Азизулла в спешке не приставил свою голову задом наперед! Глаза оказались бы на том месте, где у людей затылок, а это причинило бы ему в жизни много неудобств!

Рахими Канд, почувствовав в моих словах недоверие к его рассказу, сердито оборвал:

– Он не был ни слепым, ни глупым, – хорошо знал, как должна сидеть на шее его собственная голова!

Я извинился и уверил рассказчика, что не сомневаюсь в правдивости его слов. Однако после того случая Рахими Канд долго еще воздерживался рассказывать что-нибудь.