Смерть ростовщика
Шрифт:
Уже смеркалось, и я почти не видел перед собой дороги. Но по сторонам лежал нетронутый снег, который своей белизной слегка освещал мой путь. Теперь лошадь ступала с величайшей осторожностью, ощупывая землю копытом.
В это мгновение у меня блеснула мысль: «А что если съехать с дороги влево? Там все покрыто снегом, по нему никто не ходил, и не так скользко. Там лошади будет легче идти. Ничего, что могут попасться арыки, канавы или болотца. В этих местах, вероятно, хорошо подморозило. Если где лед и проломится, то и это не опасно — лошадь легко вынесет меня на твердую почву».
Я быстро привел свою мысль в исполнение и съехал с дороги. И действительно, этот неезженый путь оказался
Я осматривался вокруг. Не было видно ничего, кроме заснеженной степи, я не мог заметить никаких признаков человеческого жилья.
Но вот впереди, на расстоянии примерно тысячи шагов, вдруг показался черный, пронизанный искрами дым, столбом поднимавшийся к небу.
Я понял, что выехал к степному базару Яланги. Дым, конечно, идет или от печи базарной лепешечной, или от костра, зажженного во дворе одного из караван-сараев.
На сердце у меня стало спокойнее. Значит, я не так уж сильно отклонился от большой дороги и гнал лошадь, как и было надо, прямо на север.
Потом предо мной появилось обширное поле, вспаханное под пар, да так и оставленное. Оно было покрыто крупными, не разбитыми бороной комьями земли. Комья эти были так велики, что их можно было заметить, несмотря на покрывавший их толстый слой снега.
Подъехав к этому месту, я решил пересечь поле поперек. Однако лошадь испуганно попятилась, заупрямилась и не хотела ступать ни шагу вперед. Я бил ее камчой, но это не помогало. При каждом ударе она опускала голову, храпела, но не двигалась с места. Наконец я взял камчу в левую руку и ударил по брюху. До сих пор она еще не получала ударов по этому месту. Не будучи в силах больше противиться моей воле, она, опустив морду к земле и фыркая, сделала два шага вперед. Ее передние ноги погрузились в почву, будто она ступила в жидкую грязь. Она хотела остановиться, но я снова ударил камчой по тому же месту. Неохотно ступила она еще два шага вперед. Но как только она сделала третий шаг, увязли все четыре ее ноги и из-под них забулькала вода. Скоро вода дошла до подпруги, и я увидел, что она начала растекаться по вспаханному полю.
Только тут я понял, в какую беду попал. Это было не поле, а берег покрытой льдом реки. Быстро бегущая вода в сильные морозы замерзает не сверху и не местами, а со дна. Куски льда, принесенные течением сверху, примерзают там, где течение слабее; к ним пристают другие, куски льда сталкиваются, встают на ребро и поверхность воды покрывается как бы крупными комьями земли или кусками необтесанного камня. Обманувшись в темноте, я принял реку Зеравшон за вспаханное поле. Свою ошибку я понял, когда лошадь погрузилась в воду до потника. Поспешно соскочил я с лошади и, сняв хурджин, отбросил ее в сторону. Боясь, что кромка льда может обломиться, я схватился одной рукой за стремя. Если бы лед подо мной подломился, я все же мог бы спастись, ухватившись за лошадь.
Потом я отошел, насколько позволяла длина стременного ремня. Убедившись, что лед под моими ногами крепок, я решился отпустить стремя. Однако я не смог отнять от него руку: кожа примерзла к бронзе. В это время лошадь сделала прыжок, и стремя само оторвалось от моей руки. Нестерпимая боль — будто голое мясо посыпали солью — обожгла мне ладонь. Однако некогда было обращать внимание на боль — скорей, скорей надо выбираться на берег! Это мне удалось. Но лошадь все еще барахталась в воде. Сделав новый прыжок, она поставила передние ноги ниже по течению, но лед сломался и там, и она погрузилась в воду еще глубже.
Постояв немного спокойно, чтобы собрать силы, она сделала еще скачок и повернула к берегу. То делая прыжок, то останавливаясь и собираясь с силами, лошадь. выбралась наконец на берег и, сильно встряхнувшись, остановилась неподвижно, понурив голову. Она вся дрожала, как будто ее била лихорадка. Было слышно, как сосульки в хвосте и гриве звенели, ударяясь одна об другую.Я тоже промок до колен, моя обувь и подол халата обледенели. Как и моя лошадь, я весь дрожал от жестокого озноба.
По моим расчетам я находился невдалеке от моста Мехтаркасым. Я бросил хурджин на седло, надел обледеневшую уздечку себе на руку поверх рукава халата и, ведя лошадь в поводу, пошел направо, держа направление на восток.
Я не ошибся. Через четверть часа показались силуэты строений, находившихся около моста Мехтаркасым, а еще через несколько минут я был уже на главной улице крытого базара.
Я постучался в первую попавшуюся чайхану. Чайханщик проснулся, открыл дверь и, увидев, что у меня есть лошадь, разбудил своего помощника, приказал взять ее у меня. Заметив, что одежда на мне мокрая и обледенелая, чайханщик убрал столик и в углубление для углей подбросил несколько полешков. Вспыхнул настоящий костер. Сняв с меня халат, он развесил его, чтобы просушить, а на меня набросил свой. Затем он стащил с моих ног мокрые сапожки и поставил вместе с кожаными калошами у костра. Но он не позволил мне протянуть к огню озябшие, совершенно окостеневшие от холода ноги, а завернул их в одеяло, которое до моего прихода накрывало столик сандала и хорошо прогрелось. Я сел около костра, подставив грудь и плечи под его тепло...
Немного передохнув и успокоившись, я почувствовал, что ободранная рука все еще горит; поднеся ее к свету, исходившему от очага, я увидел, что с ладони сорван большой лоскут кожи. Чайханщик собрал со стен покрывавшую их в изобилии паутину, приложил к моей ране, перевязал руку платком.
— До утра все заживет — получится совсем как в поговорке: «Ты видел, а мне увидеть не пришлось».
И действительно, забегая вперед, скажу: рука моя болела недолго. Уже через пять дней на ободранном месте появилась молодая кожа.
Немного отогревшись, я рассказал чайханщику, как провалился в реку.
— Если так, то надо отогреть и лошадь, — сказал он. Окликнув помощника, хозяин приказал ему развести костер и в конюшне, развесить и просушить всю упряжь.
Вода в кувшине, поставленном в очаг, вскипела, чайханщик заварил чай, я разломил лепешку, которую дал мне при отъезде бай, чтобы она «хранила меня от несчастий».
Когда я выпил горячего чая, то совсем согрелся. Чайханщик разрешил освободить ноги из-под одеяла и протянуть их к огню. Очаг уже прогорел, и углубление было полно углей, красных, как цветы граната. Чайханщик поставил над ними столик и накрыл его одеялом. Я прилег, опираясь на руку, и, засунув ноги под одеяло, незаметно заснул.
Когда я проснулся, уже рассветало. Я попросил оседлать лошадь. Но денег, чтобы расплатиться с чайханщиком, у меня не было. Пришлось вытащить из хурджина пачку чая, данную мне баем для арбоба, и отсыпать часть чайханщику. Я передал ему свой подарок, извинился, что не могу уплатить деньгами, выразил признательность за приют и заботы.
— Признательности не нужно. Оказывать услуги путникам, согревать озябших — обязанность тех, кто живет при дороге, — сказал он и прибавил с легкой усмешкой: — Что мне скрывать от вас — иногда случается, что молодые львы приносят сюда свою добычу. Тогда и нам перепадает от нее голова и ножки для холодца. Это и есть плата за услуги, которые мы оказываем таким людям, как вы.