Смерть во сне

– Можно, мне английский больше нравится. Четкий и понятный язык, все по делу, без тяжелых словесных конструкций. У меня все устройства на английском, и в обычной жизни стараюсь не думать на русском языке.

– Привык уже?

– Как будто это мой родной язык.

– Славно.

Илья хотел уйти в зал, чтобы провалиться в глубины интернета, но все же совесть не позволила ему молча развернуться, и он задал дежурный вопрос про здоровье отца.

– Судя по всему дела неважно, – подтвердил отец.

– Что ли умирать собрался? – Илья хотел сказать это в шутку, но вышло натянуто, как будто с издевкой, как будто плохо отрепетировано.

– Конечно, не собирался, но приходится. Знаешь, что решил? Если умирать, так осенью, – только ответил ему на это отец, не зная, как правильно выйти из неловкого положения.

– Ясно, пап.

– Ты бы сходил на природу, погулял, развеялся. Раньше ведь любил.

– Что я там не видел?

– Нового ничего не увидишь, но воздухом подышать полезно. Знаю, в городах народ и деньги платит, чтобы на природу глаза таращить. Готовы за право сидеть на веранде перед кустами, суммы повышенные вносить. А тут все даром. А главное – не хуже. Бери – не хочу.

– Да я вот и не хочу. А заплатить, так мне это не сложно. Если надо – заплачу. Да и лучше заплачу.

На том Илья оставил отца и вышел из комнаты. В этот раз он вдруг понял, что отец отчасти современный человек, несмотря на возраст, и вполне не дикий, несмотря на место жительства. А ведь не так давно несвойственно было при старении оставаться, что называется, в состоянии принимать реальность, идти почти в ногу со временем хотя бы на самом бытовом уровне, но его отец, кажется, идет, как может, пусть уже еле прибирая ноги, но не сдается. Сколько Илья знал отца, он никогда не терял интереса к жизни, все время пытался жить актуально, узнавать новое, интересоваться чем-то большим, чем еда и сон. Если спросить отца о новых технологиях, он мог рассказать о них и пять, и десять лет назад, как мог и сейчас. Да, он не следил за модой, не интересовался прогрессом в плане социального развития, но относительно всего, что касается техники, опережал в эрудированности своих ровесников. Отец мог бы рассчитывать на многое, живи он в другой стране, так решил сейчас Илья, и вот уже у сына проснулись некоторое дополнительное уважение к отцу, чуть больше, чем просто как родственник к родственнику. И тем не менее, все здесь как-то не так, и по-другому стать просто не сможет.

Илья вышел во двор, чтобы проветриться, и заодно, заприметив новую беседку, с удовольствием в ней приютился, скрываясь от солнца и лишних взглядов под покровом еще не увядших вьющихся растений. Он мечтал, что сегодня больше не увидит соседей.

Но посидеть спокойно в интернете не получилось, во-первых, Wi-Fi до беседки почти не доставал, да и мысли лезли в голову одна за другой. Ранний сентябрь напоминал ему день, когда он первый раз вернулся из института домой спустя всего две недели. Но и тогда он мысленно возвышался, думая, «я больше не часть города». Чувства эти теперь усилились многократно. Он приехал домой, и все казалось чужим, и он чужой, но никто не хочет этого признавать, все играют свои роли. Что ж, время все равно расставит все по местам, и признаваться будет не нужно.

Один вопрос его тревожил: что делать сейчас? Как понять, умрет отец, или нет? Сказать семье, что ему срочно пора ехать – можно, но совесть это сделать не позволяла. Он понимал, что мать в любом случае будет настаивать, чтобы он остался, отец, кажется, готов умирать, да с другой стороны, может, в таком состоянии и протянет еще пару лет. Ждать его, что ли, здесь? А дома уже как будто тошно и тесно, пусть и размеры его в разы превосходят конурку Ильи. Поговорить бы с кем. Да не с кем. Стас только завтра появится. Впрочем, старший брат не эталон собеседника, но хоть что-то. Остается только Ира. Он решил поехать и с ней что-нибудь возвышенное хорошенько обсудить.

Илья пошел в дом за ключами от машины и на пороге столкнулся с матерью, как раз уходившей от соседей.

– Мам, вот зачем ты с соседями меня обсуждаешь? – довольно грубо спросил Илья.

– Илюша, ну что ты такое говоришь? Мы же просто по-соседски общаемся, ну что же в этом плохого?

– Вижу, они все друзья такие у вас.

– Ну как с соседями могут быть плохие отношения? Это ж самые близкие люди.

– Близкие?

– Конечно. А если за домом посмотреть да помочь что? Всегда рядом. Дай Бог всем, чтобы соседи были хорошие, это ж такое счастье.

– Не знаю, у меня совсем не так. Знать не знаю своих соседей и мне плевать на них. Так, здороваемся, и все.

– Да, в городах часто так бывает, а здесь все же люди попроще да поближе.

– Плевать мне на соседей, – еще раз закрепил свою мысль возбужденный Илья и вошел в дом.

Он быстро накинул куртку, взял ключи от машины, документы, глянул в зеркало и убедился, что выглядит потрясающе. Одеваясь, он кратко бросил родителям, что едет к сестре. Едет один.

– Правильно, ты Ирку с зятьком проведай. Племяшку посмотри, – напутствовал ему отец.

– Да попроси Федю, чтобы он на неделе к нам заехал, надо дерево спилить. Отец уже не может, – говорила мать.

– Пап, а ты уже все, совсем? – безэмоционально спросил Илья. – Помню, ты ж сам всегда рассказывал, как в одиночку бани, дома рубил. А дерево не спилишь?

– Да сколько ж можно рубить? – риторически спросил отец.

3.

Илья прыгнул в машину, чрезвычайно обрадовавшись отсутствию кого бы то ни было возле дома, так как после небольшого выступления матери все любезно разошлись по домам. Тем не менее, как только он завел двигатель, по его ощущениям практически бесшумно, то почти мгновенно с раздражением заметил шевеление в окнах соседей. Он и не сомневался, что кто-то нет-нет, да будет глазеть и дежурить у окна. Так оно и вышло. Прямо из соседнего дома на него взирала бабушка, прекрасно его знавшая, но, в силу возраста, она почти утратила возможность ходить, но не утратила любопытства, и даже наоборот, – приобрела с удвоенной силой, а потому сейчас жадно рассматривала и машину, и подросшего Илью. Из окна напротив высунулось лицо Вовки Пустакова, который всеми силами таился за шторкой, но полностью скрыть своего присутствия не мог. Илья разнервничался, хотел даже показать соседям какой-нибудь жест, но сам же себя привел в чувства, как мантру твердя, – ты европеец, и вести себя нужно соответствующе. Хотя ведь ты же дома…

Машина сорвалась с места, и Илья поехал к сестре. К Ирине он почти всегда положительно относился, несмотря на сложный характер, его восхищало желание сбежать прочь из дома, но его же и сокрушило финальное решение сестры, как горькая неизбежность, вернуться и выйти замуж за Федю.

Федю Мельниченко Илья не то чтобы не любил, скорее как-то не уважал, не воспринимал всерьез. Для него Федя классифицировался кем-то средним между неграмотным мужичком, почитай, крестьянином, и штатным неудачником, делающим вид, что все у него нормально. Встречались они до того всего лишь три раза, один из которых на свадьбе, и мельком во время кратчайших визитов Ильи на родину. Федя старше Ирины на два года, выглядел примерно на свой возраст, а как пострижется, оголяя круглое лицо, на котором ни единой морщинки, все натянуто тонким жирком, смотрится даже младше своих лет. Он имел привычку много курить, не отказывался от пива, благодаря чему нарастил себе выразительный живот. Вкупе с некрасивым телом с узкими плечами брюхо смотрелось уже лишним, но еще не отвратительным. Глаза небольшие, взгляд даже вполне неглупый, но без изяществ, а чуть приподнятая форма бровей навсегда запечатлела вид ошеломленного удивления. Волосы на голове редеющие, светло-пепельного цвета с небольшой проседью и залысинами в его-то годы. При всей внешности, нельзя сказать, что он смотрелся как-то уж очень некрасиво или неряшливо. Вокруг себя Федя формировал мирок очень похожий на свою внешность, и такой же средненький мир внутренний. Все устройство его жизни укладывалось в то самое описание, когда все неважно, но далеко от запустения. Он не сходил с вытоптанной дорожки в никуда, но с легким сердцем и чистыми помыслами, уверовав, что эта тропа единственная. Неряшливость в ощущениях перетекала в аналогичное свойство в быту, и пусть Федя специально ничего не пачкал, не портил, но не мог, например, усвоить, что бросать окурок в цветник нельзя. И не обязательно задавать вопросы почему, не обязательно искать в простом запрете тайный смысл или ограничение конституционного права, просто нельзя по-человечески. Даже собака обычно запоминает, где нельзя хулиганить, но Федя упорно выкуривал сигарету и, прищурив один глаз, прицельно отправлял очередной бычок то в цветник, то соседям через забор, тогда как банка от кофе на крыльце, предназначенная для окурков, наполнялась медленно, и Федя любил только поплевать в нее, но редко попадал. Стоит отдать должное сестре, которая, вопреки ненамеренному сопротивлению мужа, поддерживала дом в клинической чистоте, будучи на этом помешанной. Она убирала, стирала и гладила все, даже нижнее белье не надевала, если оно не глаженное. Интерьеры в доме имели вид бедненький, но зато всегда очень чисто, и все по местам. Епархия Феди в виде гаража и сарая к чистым и ухоженным местам не относилась, но и деморализующим бардаком не порастала, сохраняя терпимое состояние много лет к ряду. Одни и те же вещи лежали по местам, часто не перемещаясь годами, что вполне Федю устраивало.

Несмотря на все нюансы в личном восприятии Ильи по отношению к Феде, встреча прошла мило и дружелюбно. Сам по себе Федя принадлежал к простым людям, контактным и не злым, к тому же обладал изрядной долей прямолинейности. Свою открытость и честность он проецировал и на окружающих, не ожидая тонкого коварства, злопамятности или обиды, и вполне мог не чувствовать некоторое пренебрежение к своей персоне, потому обычно в обществе оставался всем открыт и приветлив.

Свою племянницу Оксану Илья видел всего второй раз, и она предсказуемо успела значительно подрасти. Ребенок оказался больше похож на Иру, чем порадовал Илюшу, так как в фигуре и лице Феди он ничего эстетически привлекательного не находил. Дочь воспитывали не строго и не мягко, как-то очень усредненно, не дозволяя ни больше, ни меньше, все в рамках, понятных родителям. Ее как будто готовили к настолько средней и обычной жизни, что любой шаг на раннем этапе мог все порушить, поэтому расти ей давали как декоративному растению, – ухаживая строго по инструкции. Такой подход идеологически не разделяли бабушка и частично дедушка, стараясь насколько возможно баловать ребенка и сюсюкаться, как будто перед ними не живой человек, а плюшевый зайчик, и именно мягкую игрушку они вырастить и хотят. Вопрос воспитания не раз стравливал Ирину и старшее поколение, разделявшее только мечты оставить внучку при себе и уберечь от разъезда по порочным, загнивающим, большим городам, но в остальном бабушка и чуть меньше дедушка хотели дать внучке всю ту ласку, внимание и заботу, которую недополучило все их поколение с царских времен, не меньше. Ирина же по большей мере надеялась и прилагала усилия, в результате которых Оксану не должно ждать экстравагантное будущее, и даже другие города не для нее. Родители растят ее здесь и сейчас, как аленький цветок, который оберегают и прячут в своем саду. К высшему образованию Федя и Ира относились со скепсисом, и сама же сестра не раз приводила себя в пример, как избыток знания и желания помотал ее по миру, а в итоге вот оно все чем кончилось. Про окончание пути она говорила с нескрываемым сожалением, но Федя не улавливал этот настрой, воспринимая историю буквально, что мотало-мотало, а к нормальной жизни слишком поздно пришла, да и всего-то. Оксана росла неглупым ребенком, и сам Илья проникся к ней человеческой жалостью, сказал Ире, почему не дать шанс уехать, что ей ловить в России и тем более в этом городишке? Ира просила не произносить это при Феде и не возбуждать его патриотических чувств, как бы чего не вышло. Илья понял, поцеловал Оксану в лобик и обещал себе, что придет время, и он вытянет ее.

После возвращения из своих нелогичных мытарств по миру, Ира быстро превратилась в человека, отчаянно боявшегося жизни. Нерешимость к деятельности Феди лишь подкрепила в ней это чувство и сейчас они сформировались парой, которая жила очень прижимисто и бедно, но предпринимать что-то они не хотели. Ира боялась, что вот переедут они в столицу по зову Стаса, да не смогут там закрепиться, как с ней уже это случалось, и Федя поддерживал ее, нравилось ему дома.

Менять работу в рамках своего города Федя тоже не решался, уверяя, что риск не оправдан, да и к чему эти переходы, стрессы и прочее? Да и кто его возьмет? Да и все равно зарплата везде одинаковая. Про подработки Федя знать не знал, так как ничего не умел, а вся его работа в офисе государственной организации как раз сводилась к работе мечты. Устроено все так, что он ходил, что-то делал, но в сущности не делал ничего. Сложная бюрократическая система методически усложнялась год от года, вкупе с раздутой иерархией позволяла Феде неделями просто ходить на работу, выполняя несложные ритуалы. Редкие совещания, перекладывание бумажек, правки одного и того же десятки раз, но это его не тревожило, а даже наоборот, мотивировало относиться к работе с почетом, ведь делать ничего не нужно, а зарплату выплачивают. В свой обычный день Федя мог примерно в четырнадцатый раз переделывать одну и ту же бумагу, в содержании который ничего не менялось, только форма и какие-то мелочи, потом он подписывал, переделав ее после замечания начальника-самодура еще два раза, дальше Федя мог написать одно электронное письмо, отсканировать документы, распечатанные из форм электронного документооборота, сдать их в архив, а дальше по заданию руководства начать делать очередную бумажку, лишь ради ее наличия. Бумаги эти никому не требовались, но плодились в пугающем объеме. Федя считал свою работу честным трудом, гордился статусом государственной службы и с радостью посещал все городские митинги, куда бы его не загоняли.