Смертельная любовь
Шрифт:
Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все. Психею – на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения…
Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому – от честнейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости».
Пастернаку недолго ждать этого открытого презрения. Пока же сослагательное наклонение Марины выдает скорее печаль, нежели страсть:
«Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы – и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас…»
Финал письма –
«Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся».
Оборотом – это отпущение и себе. Это жест перенасыщенной сильными переживаниями женщины, для которых есть и другой объект.
Устал ли Пастернак от этой двойственности? Тройственности? В ответном послании он обещает Марине бог знает что, но в будущем. А в эту минуту вдруг – в силу той же дикой искренности:
«Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я люблю ее больше всего на свете. В разлуке я ее постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком… Твой Б.»
Он объявит это Марине 30 июля.
Психею – на Еву.
А 31-го спохватится:
«Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо…».
Дрогнула ли здесь его рука, перед тем как вывести новую строку: «но я его и сегодня повторяю»?
«Кончаю в слезах. Обнимаю тебя».
Что делает преданная женщина, пусть и Цветаева? Предает, в свою очередь, заодно утешая адресата – второго насчет третьего:
«Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы – хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я – за границей. Есмь и не делюсь.
Пусть жена ему пишет, а он – ей. Спать с ней и писать мне…»
Оскорбленная женщина несправедлива. Узнала – не теперь. А спать с одним и писать другому – самой ничего не напомнило?
Впрочем – мимо, мимо вчерашнего, к тому, что принадлежит завтра!
«Райнер, этой зимой мы должны встретиться… В маленьком городке, Райнер. Захочешь – надолго. Захочешь – ненадолго… Прошлое еще впереди…»
Какое знакомое – и какое безнадежное – камлание.
Ответ Рильке:
«Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть, и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни… но в нем заключено также и все десять тысяч непредсказуемых НЕТ…»
Больше он мог не писать. Но он продолжил:
«Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, стать словно два слоя, два нежно прилегающих пласта… то все-таки я не меньше (напротив, еще сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца…»
«Темнота большого» – как говаривала Марина.
Его приписка:
«Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня. Значит все-таки мое появление преградило путь его бурному стремлению к тебе?.. Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему».
Не слушая и не слыша, Марина колдует над новой жертвой как над новой судьбой:
«Райнер,
отвечай только “да” на все, что я хочу, поверь, ничего страшного не будет… Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле глазами хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. – “Через две недели я буду там-то и там-то – Приедешь?” Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши…»Опять лихорадка и указания поступков. И лишь в самом конце почти вежливый интерес:
«Как долго ты пробудешь в Рагаце и как себя чувствуешь?»
Рильке на швейцарском курорте в Рагаце, потому что чувствует себя – плохо.
Поздней осенью он переберется в Сьер в той же Швейцарии, возьмет к себе секретарем русскую девушку, только что окончившую филологический факультет Лозанского университета, Евгению Черно-свитову, и больше никогда не ответит Марине.
7 ноября тоскующая Марина пошлет ему открытку с видом Бельвю под Парижем:
«Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина».
29 декабря Рильке скончается в женевской клинике «Вальмон».
Марина узнает об этом в новогоднюю ночь. И сядет за посмертное письмо к нему:
«(Любимый, я знаю, что ты меня читаешь раньше, чем я пишу). – Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз… Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!.. Райнер, Ты еще на земле, не прошло еще суток».
Это косноязычное письмо большого она перешлет Пастернаку, сопроводив таким же косноязычием:
«Видишь, Борис, втроем в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их – даже при тебе, почти что при себе даже».
3 февраля 1927 года Пастернак, убитый смертью Рильке, отправит ей записку:
«Дорогой друг! Я пишу тебе случайно и опять замолкну. Шел густой снег, черными лохмотьями по затуманенным окнам, когда я узнал о его смерти…»
Пастернак никогда не забудет адресованной ему записки Рильке, кончавшейся так:
«Да снизойдет всяческое благословение на Вашу жизнь. Я обнимаю Вас. Ваш Р. М. Р».
Марина ответит длинным письмом, полным укоров. Две коротких фразы – главные в нем. Одна:
«Живу им и с ним».
Вторая:
«Его смерть – право на существование мое с тобой, мало – право, собственноручный приказ такового».
А в предыдущем письме:
«Я тебя никогда не звала, теперь время…»
Но ведь звала. А когда он ответил… Впрочем, ответил ли он?
За все эти годы у них так и не случилось свиданья.
31 декабря 1929 года из Франции уйдет не выспреннее, а человеческое письмо в Россию:
«И еще, Борис, кажется, боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается. Последняя боль? Да, кажется, тогда, в Вандее, когда ты решил не-писать и слезы действительно лились в песок – в действительный песок дюн…
С тех пор у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила годы-годы-годы… Совсем проще: я просто годы никого не целовала – кроме Мура и своих, когда уезжали. – Нужно ли тебе это знать?»