Смертники

— С новосельем-с! Милости прошу. Места хватит.

— Не манежься! — прикрикнул надзиратель и слегка подтолкнул вперед вновь прибывших. Потом быстро захлопнул дверь, ударив высокого по плечу, так что тот пошатнулся и выронил свой сверток.

— Места хватит! — повторил скуластый. Все тело его исчезло в темноте, а лицо пришлось как раз против форточки и странно кривлялось в резком светлом квадрате. — И кроме всего прочего, я-таки уже второй месяц тут сижу. И стало быть, в скорости мне решение выйдет. Позвольте отрекомендоваться: Матвей Крупицын, из саратовских мещан, но, между прочим, фабричный. А ныне лишен всех прав и ожидаю распоряжения насчет казенной покупки трех аршин веревки.

— Отойди, очумелый! — выговорил низенький и несколько раз перекрестился мелкими стыдливыми крестиками.

Но скуластый стоял в светлом квадрате и кривлялся.

— Не привыкли по новости? С пылу горяченькие? Ничего, обойдется. Это только поначалу страшновато, а потом — самое плевое дело. Пожалуйте к месту, господа полупочтенные!

Высокий подобрал с полу свой сверток, переложил его на нары. Сел сам, отвернувшись от желтого лица. За день он очень устал, и теперь в голове шумело, как с похмелья, а перед глазами вертелись красные и зеленые круги. От бойких и каких-то шершавых слов скуластого эти круги замелькали еще сильнее, и высокий чувствовал, что если поднимется сейчас на ноги, то, пожалуй, зашатается и упадет.

Петров неторопливо и хозяйственно устраивался на новоселье. Выгадал себе на нарах место поудобнее, у стенки. Приготовил постель и, по-стариковски кряхтя, лег.

Где-то далеко стучали двери, грохотали тяжелые замки. Потом мимо дверной форточки промелькнула тень надзирателя, задержалась на мгновение и поплыла дальше.

Какой-то глухой голос ровно и быстро читал что-то похожее на молитвы. Слов нельзя было разобрать, потому что они бежали одно за другим слишком быстро, сливались в одно сплошное, монотонное бормотанье. И нельзя было понять даже, доносится ли этот голос из какого-нибудь дальнего закоулка тюрьмы, — или он где-нибудь здесь, совсем близко, рядом.

— Просит! Слышите, — просит? — сказал скуластый и наклонил голову набок, прислушиваясь.

Высокий равнодушно переспросил, следя за мелькающими кругами:

— Чего просит?

— А чтоб не вешали! Думает: если остановится на минутку, так сейчас же и схватят. Все время бубнит, без передышки.

— И ночами?

— И ночами. Пока не свалится без памяти. Отлежится и опять.

— Много здесь... всех-то? — справился высокий, почему-то понижая голос.

— С вами — тринадцать, чертово число. Я так полагаю, что до этой самой чертовой дюжины и добавили: а потом всех разом, — на предмет сокращения расходов. Заплечный мастер-то, он, сказывали, тоже денег стоит. Ежели в розницу, то меньше четвертного не берет. Ну, а оптом, разумеется, скидка.

Высокий передернул плечами и задышал тяжело и быстро.

— Не может этого быть! — отчетливо выговорил Петров. — Мне и господин защитник говорил, что обязательно помилование выйдет. Временно, стало быть, мы тут помещаемся.

— Как не временно! — криво и злобно усмехнулся скуластый. — Да тебе, старик, и так помирать пора! Будет, нажился.

— А ты не злобствуй, очумелый человек. Если к смерти готовишься, так Богу молись, а не злобствуй!

Скуластый ничего не ответил. Отошел от форточки и завозился в своем углу, на нарах. Долго ворчал что-то себе под нос. Потом начал дышать ровно и медленно, как спящий, — но слышно было, что все-таки не спит, а нарочно обманывает.

Когда высокий прислушался повнимательнее, он понял, что тесное пространство под сводами коридора, представлявшееся ему сначала таким пустым и безмолвным, все наполнено смешанными звуками, шепотом и вскрикиваниями, бранью и смехом, лязгом железа. Все эти звуки доходили до его ушей заглушенными и неясными. Отражались по нескольку раз от стен камер и от крутых сводов, — и искажались этими отражениями.

Как красная нитка в одноцветном темном узоре, вдруг выделился чей-то голос, молодой и сильный:

— Слушайте, в шестом! Кого привели?

Подождал немного и опять повторил тот же вопрос, с звенящей нетерпеливой нотой.

— Вас спрашивают! — объяснил скуластый, переставая притворяться. — Или язык к гортани прилип?

Но высокий не стал отвечать, а, осторожно шаря руками в полутьме камеры, занял свое место на гладко обтертых досках, стараясь держаться поближе к своему товарищу. Закрыл глаза, но спать не мог. И все прислушивался к смутному, многоголосому шуму, который то нарастал, как сердитое ворчанье потревоженного улья, то замирал до полного, почти могильного безмолвия. В эти тихие минуты он удерживал дыхание, чувствовал, как рубашка прилипает к спине от противного холодного пота, и чего-то ждал.

Надзиратель сидел на низенькой скамеечке в конце коридора, под длинным окном, и клевал носом. Русая борода широкой лопатой расползалась по мундиру, и тень от козырька закрывала все лицо, до самого рта. Мягкие красные губы сложились в безмятежную сонную улыбку.

Помешанный в первом номере все тянул свою бесконечную просьбу. Но теперь уже временами останавливался, как будто захлебывался этим неудержимым потоком бессмысленно нанизанных слов, громко всхлипывал и откашливался. И вдруг смолк сразу, на высокой жалобной ноте, — и слышно было, как что-то с тяжелым звяканьем грохнулось на пол.

Разбуженный этим шумом надзиратель вздрогнул, оправил фуражку, расчесал пальцами на две стороны русую бороду. Прошелся через весь коридор, сначала по одной стороне, потом по другой, и заглядывал в каждую форточку. Уже светало. Бледные лучи косо падали вниз сквозь высокие окна, слабо освещали босые ноги с красными полосками от кандалов на лодыжке, края запятнанных, рваных одеял, какое-то тряпье, издававшее запах застарелой грязи и пота. Кроме двух-трех человек, все спали очень тревожно, ворочались и кричали со сна. Один плакал, и слезы сочились одна за другой из-под плотно закрытых век.

В первом номере на полу темнелось что-то бесформенное, скомканное. Надзиратель постучал пальцем по краю форточки, но не дождался ответа и пошел дальше.

Были заперты в камерах по два и по три человека, только в первой и пятой — по одному. Арестант номера пятого — кривоногий, корявый. Спит крепко, сочно всхрапывая. Надзиратель смотрел на него дольше, чем на других, и почему-то покачал головой.

В шестом номере неожиданно встретился взглядом с чьими-то горящими, широко открытыми глазами, приникнувшими к самой форточке, И, вглядевшись в почти незнакомое лицо, не сразу вспомнил, что это один из новых.

Сказал наставительно, но дружелюбно:

— Ночью, брат, спать полагается. Что пялишься?

— Боюсь! — коротко объяснил высокий.

— Ну, чего уж... Все равно теперь! Спи лучше. Сегодня судился-то?

— Сегодня... С товарищем. На рассвете, мне говорили, водят. Светает, вон!

— Тебя не поведут еще. Пока очередь дойдет... Тут, которые по два месяца и больше сидят, — все ждут. Тебя не скоро еще. Прошение подавать будешь?

— Надобно, говорили. Может, отменят.

— Ну, так и сиди покамест спокойно. А то много будешь думать — ума лишишься. У нас есть уже один такой. Куда его девать теперь? И жить ему нельзя, да и вешать не стоит. Спи, брат...