Смертный приговор
Шрифт:
– Гони его!...
– Гони!...
– Ах, подлец, мы мясо по талонам едим, а ты даром?
– Гони!...
– Гони!...
Гиджбасар бежал между двумя машинами, и задняя его догоняла, а передняя не пропускала вперед; и в тот субботний вечер на асфальтовой дороге на Апшероне Гиджбасар был в ужасе, которого не испытывал еще никогда в жизни, даже хватка Черного пса была ничто перед этим ужасом; теперь все, даже маленькая баранья ляжка, вылетело из головы Гиджбасара, Гиджбасар стремился только избавиться от этой безумной гонки, от устрашающего воя моторов и скрежета тормозов, от диких криков, несущихся из машин:
– Гони его!...
– Гони его!...
– Гони!... Гони!... Гони!...
Справа от дороги Гиджбасар нашел, наконец, прорыв в нижней части железной
Тормоза двух машин на асфальтовой дороге своим скрежетом нарушили ночной покой хартута, вишневых, инжировых, абрикосовых, алычовых, гранатовых, лоховых, миндальных деревьев, покой виноградных лоз во всей округе, даже покой луны и звезд в ночном апрельском небе Апшерона.
А впереди шумело море, и Гиджбасар с вывалившимся языком, задыхаясь, страдая от боли не только в ноге и горле, но и во всем теле, поплелся к морю и свалился на бок на влажный песок у кромки воды.
Снова заработали моторы машин вдалеке, и Гиджбасар слушал до конца их постепенно удаляющийся шум. В их шуме теперь были сдержанность и спокойствие, будто они только и добивались того, чтобы Гиджбасар вот так свалился на берегу, а больше им не о чем было волноваться.
Страшные, жуткие, нечистые силы удалились, но это совершенно не уменьшило страданий Гиджбасара, не принесло ему никакого покоя.
Дул легкий ветерок, море не волновалось, ровно шумело, и его гул как будто никак не сочетался с безмолвием луны и звезд.
А маленькая баранья ляжка, явившаяся в ту апрельскую ночь из финского холодильника зубного врача Наджафа Агаевича, вся вымазанная в земле, пыли, так и осталась у железного сетчатого забора, и конечно, если бы Гиджбасар сейчас встал и вернулся назад, может быть он и нашел бы это мясо; через некоторое время будет поздно, другие собаки или черви, птицы найдут баранью ляжку, съедят ее... Но Гиджбасар не встал и никуда не пошел, он как будто вообще забыл обо всем мире, только слышал шум моря, и этот шум не говорил ни о чем, кроме себя самого, ни о чем, кроме моря...
14
Абдул Гафарзаде
(Продолжение)
Абдул Гафарзаде в тот апрельский день поел купленного молодой девушкой-секретаршей хлеба с сыром, выпил пару стаканчиков армуды - как всегда отлично заваренного Бадурой-ханум индийского чая с кардамоном (Абдулу Гафарзаде очень нравились и аромат, и вкус кардамона) - и встал у окна своего кабинета. Кладбище Тюлкю Гельди просматривалось отсюда вверх и вниз - полный обзор. Перед глазами был городок, уведомляющий об ином мире - печальном, абсолютно безрадостном, абсолютно безысходном, говорящем о бессмысленности жизни, о бренности всего живого. Бесчисленные могильные камни, видимые из окна, были обитателями этого печального, безрадостного, полного безысходности городка, обитателями, погруженными в вечное молчание и неподвижность.
Конечно, доктор Бронштейн и профессор Мурсалбейли были совершенно разные люди, но теперь почему-то Абдулу Гафарзаде показалось, что есть некая близость между крашеными волосами и усами доктора Бронштейна и белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью профессора Мурсалбейли. Но самое странное, что Абдул Гафарзаде задумался и о другой близости: между крашеными волосами и усами, белоснежным накрахмаленным халатом и волосатой грудью - и кладбищем Тюлкю Гельди. Все было не просто близко, но и родственно... Очень неприятное чувство. Абдул Гафарзаде постарался прогнать его от себя.
Правда, проснувшись сегодня рано, Абдул Гафарзаде впервые после долгой зимы почувствовал тепло солнца, в его лучах был какой-то оптимизм,
даже энтузиазм, а потом ему вспомнилось окно в его кабинете, перед глазами появились надгробия - и принесенные утренним солнцем чистота, свет, тепло как будто извозили в грязи. Такое уж это место, кладбище - самое пессимистическое место на свете. Правда, и смотреть на кладбище как на что-то нежное, в сущности, было грехом, и в минуты, когда бренность мира и бессмысленность жизни навевали на сердце тоску и безнадежность, Абдул Гафарзаде старался утешиться тем, что не он первый и не он последний из пришедших в этот мир обязан когда-то его покинуть, а раз так, раз великие ученые мира (Авиценна!), поэты (Физули!), полководцы (Наполеон), государственные люди (Ленин!) не падали духом перед лицом бессмысленности жизни и вершили свои великие дела, значит, нечего об этой бессмысленности и думать; если ничего от себя самого не зависит, какой же смысл сокрушаться?Абдул Гафарзаде протер очки, сцепил руки за спиной, выпятил грудь и вышел из кабинета. Девушка-секретарша вскочила, как только он показался в дверях, но он не взглянул на нее. У дворовых ворот управления кладбища он остановился и осмотрел могилы, покрывшие весь склон.
Бадура-ханум, печатавшая кандидатскую диссертацию, посвященную экономическим вопросам транспортировки фруктов по овощефруктовым рундукам Баку, на своей машинке, где с годами на клавишах буквы стерлись так, что стали невидимыми (никто, кроме Бадуры-ханум, на этой машинке печатать не мог), посмотрела на Абдула Гафарзаде, который, пройдя через приемную, пересекал двор, увидела его задумчивые серые глаза и поняла, что он опять идет прогуляться по кладбищу; у человека иногда возникает желание погулять по бульвару или походить по горам, лесу, лугу, и Бадура-ханум за долгие годы работы в управлении кладбища знала, что и у Абдула Гафарзаде порой возникает желание - погулять по кладбищу, причем это грустное, печальное желание. В последнее время такое желание у него появлялось все чаще, становилось потребностью... Бадура-ханум жалела Абдула Гафарзаде, она даже останавливала на миг пальцы, автоматически летающие по стертым клавишам, глаза ее на миг увлажнялись, но потом пальцы, как автомат, снова начинали работать.
Для Бадуры-ханум Абдул Гафарзаде был, конечно, страшным человеком, он загубил всю жизнь Бадуры-ханум (во всяком случае, самой Бадуре-ханум так казалось, и с годами эта одинокая женщина со все большей безысходностью, все большей враждебностью, злобой признавала Абдула Гафарзаде единственным виновником своего одиночества, неприкаянности, беспомощности, даже старения), но при всем при том в самой глубине сердца порой возникало и какое-то родное чувство к этому человеку, весьма мимолетное, очень легкое, но все-таки возникало, в мимолетном и легком чувстве были и нежность, и мягкость. Да, он Абдул Гафарзаде. Но ведь он тоже отец, и дитя этого отца лежит на кладбище.
Караульщик Афлатун так свыкся с кладбищем Тюлкю Гельди, что проводил здесь не только ночи, но и дни, и было неизвестно, когда же спит этот человек, маленький, худой - кожа да кости, - но очень проворный, выносливый. И в тот апрельский день караульщик Афлатун, шмыгая носом, мыкался туда-сюда по двору кладбища Тюлкю Гельди, и, завидев Абдула Гафарзаде, помчался к нему, и, с трудом ворочая слишком большим для его рта языком, невнятно забормотал:
– Салам-алейкум, Абдул! Как это называется, ну это, чем могу служить? Не нужно ли чего?
Караульщик Афлатун во всем управлении кладбища был единственным человеком, который звал Абдула Гафарзаде по имени (и гордился этим не только на кладбище Тюлкю Гелъди, но и дома перед женой, перед сыном Колхозом, перед тремя замужними и двумя еще ожидающими мужей дочерьми, перед внуками!), а остальные люди - от плотника каменщика, фотографа Абульфаза до машинистки Бадуры-ханум все говорили "Абдул Ордуханович". Кроме могильщиков-алкоголиков. Могильщики-алкоголики даже имени Абдула Гафарзаде не знали, а знали, так не запоминали, но боялись этого человека, то есть Абдула Гафарзаде, жутко, испытывали перед ним животный страх, потому что если Абдул Гафарзаде за что-то злился на алкоголика, гневался, он вызывал слесаря Агакерима, велел валить алкоголика на землю и хорошенько избивать.