Смесь

Море людей, и оно очень волновалось. Оно было беспокойным и даже враждебным. И где-то в самом центре этого моря тонул Матвей. Его бесцеремонно толкали, и он толкался в ответ. Он уже не видел своего маяка, своей путеводной нити цвета янтаря. Лишь серые одежды расплывались перед глазами. Каждый шаг давался с огромным трудом, каждый шаг пересекал сотни маршрутов, которые так щепетильно выстраивал искусственный интеллект.

«Люди, остановитесь!» – Вопил школьник, когда сам Матвей лишь сдавленно стонал от очередного удара.

Ноги Матвея заплетались. Он потерял ориентацию и уже не знал, в какую сторону идти. Через мгновение он уже стоял на коленях, и, закусив губу, наблюдал, как тяжелый ботинок оставляет чёткий след на его кисти. Крик Матвея потерялся в возбужденном рокоте толпы, которая словно дикий зверь уже почувствовала запах крови.

Люди шли своим маршрутом, и неважно им было, что идти приходилось не только по асфальту, но и по живой трепещущей плоти. Матвей лежал, обхватив голову руками, чувствуя каждый шаг на своём теле, и вдруг понял, чего не было в этом мире. Их самих. Вне маршрута каждый был пустым местом, куда можно не задумываясь наступить.

На ногу Матвея словно накатил бульдозер, хрустнула кость, и молодой человек растворился в океане боли.

«Муравейник живет, кто-то лапку сломал – не в счет». – Грустно напевал школьник, пока тоже не потерял сознание.

Палата Матвея выходила окнами на центральную улицу. Молодой человек видел тот самый перекресток, где чуть было не лишился жизни. Крест на фасаде больницы бросал блик на стекло, заливая перекресток алым цветом.

– Стоило оно того? – Спросил Матвей сам себя.

На маршрутизатор уже пришло извещение о взыскании штрафа в размере четверти месячной зарплаты офисного работника. Оставалось ждать гражданских исков. Но Матвей почему-то думал, что обойдется. Верил, что обойдется. Наверное, потому, что там, на перекрестке его топтали вовсе не люди.

Дверь в палату была открыта, из коридора доносился привычный шум – медсестры разносили дневные таблетки. Матвей ждал. Шаги звучали всё ближе и ближе, и когда она появилась, время будто бы застыло. Миниатюрная, словно кукла, в белоснежном костюме и с подносом в руках. Рыжие волосы аккуратно заправлены под чепчик.

Матвею казалось, что он понял, почему выбрал её. Почему из бесконечного потока человеческих лиц он зацепился именно за это. И дело было вовсе не в милых чертах, цвете волос и прочих прелестях женского тела. Нет, он уловил нечто не доступное взгляду. Она тоже вымирающий вид.

Матвей подался вперед, но непривычная тяжесть в ноге остановила его. Девушка лишь улыбнулась, на этот раз вполне дружелюбно и скрылась из вида. Молодой человек вернулся в исходную позицию, откинув голову на подушку. Ничего, днем ему таблетки не положены, а вот вечером, вечером ему должны принести обезболивающее.

Так близко и в то же время так далеко.

Матвей улыбался, глядя на загипсованную ногу.

– Да, далеко. Но всё-таки теперь гораздо ближе.

Последний день

Сегодня в доме царило веселье. Двери, одна за другой, непрерывно хлопали, на первом этаже, на общей кухне гремела посуда, запылившееся радио прочистило динамики ровно в шесть утра гимном России. Дети шумной вереницей носились по этажам, их звонкий смех проникал в каждый темный уголок, а жильцы постарше в кое том веке не шипели на них и не оговаривали. В доме царило веселье, несмотря на то, что это был его последний день.

Екатерина Егоровна встала ещё до рассвета и, не завтракая, заняла наблюдательный пост у окна. Сквозь пожелтевший, словно пропитанный никотином тюль, больше похожий на застиранную марлю она следила за бригадой. Подъехал желтый бульдозер с зубастым, отполированным камнями ковшом, за ним второй, точно такой же. На южной стороне, там, где ограду уже начали сносить, экскаватор своими гусеницами уничтожал едва распустившийся палисадник. А прямо по центру двора готовился к работе кран, вместо крюка у которого свисала здоровенная черная гиря. Шар-баба – так называли её мужики в комбинезонах.

«Причем здесь баба?» – всё думала Екатерина Егоровна. – «Совсем не причем. Просто шар».

Трос натянулся, гиря поднялась выше. На фоне нежного голубого с белесыми прожилками неба она выглядела черной дырой из космоса. Если старушка смотрела на шар бабу под определенным углом, то та точь-в-точь закрывала солнце. Правда, затмить его ей было не под силу. Просто контуры совпадали.

Дверь заскрипела.

– Алешка, ты? – бросила баба Катя через плечо.

В щель пролезла белобрысая голова мальчика, которая едва доставала макушкой до дверной ручки.

– Я играть пришел. – Звонко заявил ребенок и толкнув дверь плечом вошел в комнату.

– Хорошо, что пришел. – По-прежнему наблюдая за черной дырой в небе, отозвалась старушка.

Не дожидаясь особого приглашения, Алешка оббежал всю комнату по кругу, намеренно задев тюль и длинную юбку Екатерины Егоровны растопыренными руками, и со всего размаху плюхнулся в идеально заправленную кровать.

– Давай в лото. – Промычал он в подушку.

– Давай.

– Нет, лучше в животных.

– Давай в животных.

Баба Катя взяла со стола потасканную картонную коробку из-под своих самых лучших туфель – игрушки внутри загремели – и уселась рядом с ребенком. Алешка забрался на кровать с ногами, завязав ступни в позу лотоса.

– Ты первая.

Пухлая, словно надутая, сплошь покрытая пигментными пятнами рука старушки залезла в коробку и вернулась с белым резиновым зайчиком.

– О, это просто. – Потирал руки мальчуган.

Он достал деревянную фигурку собаки.

– Собачка сильней. Я победил.

– Молодец. – Отозвалась баба Катя, извлекая наружу плоского пластмассового волка.

– Ух. – Затряс кулачками Алешка. – Ух, мы тебя сейчас. – Его тонкая как веточка рябины, бледнокожая рука вытянула крокодила.

«Щелк-щелк» – изобразил челюсть хищника мальчуган.

– Я тебя съел.

Игра на миг прервалась. За дверью зарождалась новая волна шума. Смех, крики, глухие удары по стене. Ребята гоняли мяч прямо по коридору. Давненько такого не было. Обвисшие щеки старушки растянулись от улыбки. Она любила детей. Своих у неё никогда не было. Поэтому своими она считала всех, кто к ней приходил. Вот, например, как Алешка. Добрый, веселый, всем интересующийся мальчуган с радужкой цвета охры. Его глаза, казалось, всегда были готовы увидеть больше, чем им показывали.