Смешанные мнения и изречения
Шрифт:
Вращаться в кругу мечтателей. — Человек благоразумный, уверенный в своей умственной трезвости, может не без пользы прожить лет десять между фантазерами и заразиться в этой жгучей зоне скромной дозой безумия. Он сделает таким образом много шагов по пути, ведущему к тому духовному космополитизму, который может без преувеличения сказать о себе: «Ничто духовное более мне не чуждо».
Сильный ветер. — Самое лучшее в науке, как и в горах, — это дующий в них резкий ветер. Люди слабые духом (напр., художники) боятся его и поэтому поносят науку.
Почему ученые благороднее художников. — Науке необходимы более благородные натуры, чем искусству: они должны быть проще, сдержаннее, тише,
Как благоговение ослепляет. — В позднейшие столетия великому человеку приписывают все великие достоинства и добродетели его века, таким образом все лучшее в нем затемняется благоговением, которое питают к нему, как к чему-то священному и до того обставляют и обвешивают его приношениями, что последние совершенно окружают его и он становится скорее предметом веры, чем созерцания.
Стоять на голове. — Ставя истину на голову, мы обыкновенно не замечаем, что и наша собственная голова стоит не там, где ей следует.
Происхождение и польза моды. — Очевидное довольство своею наружностью со стороны какой-нибудь отдельной личности вызывает подражание и создает шаблонную наружность для многих, т. е. моду: вся масса подражателей хочет достигнуть посредством моды того же приятного самодовольства и достигает его. Стоит вспомнить, сколько оснований для боязливой и стыдливой необщительности имеет каждый человек, стоит вспомнить, что не менее трех четвертей его энергии и доброй воли были бы этим убиты, чтобы почувствовать благодарность к моде, которая освобождает эти три четверти, придает нам самоуверенность и обеспечивает веселую встречу тех, которые чувствуют себя взаимно связанными ее законом. Даже глупые законы доставляют свободу и спокойствие духа, если только многие им подчиняются.
Развязыватели языка. — Достоинство некоторых людей и книг заключается в той особенности, что они принуждают каждого высказывать самые свои сокровенные мысли, самое интимное свое содержание: они развязывают языки и пробивают бреши даже в самых сцепленных зубах. События и преступления, которые, казалось бы, могут только служить проклятием для человечества, приносят однако пользу в вышеуказанном смысле.
Люди свободного стремления. — Никто из нас не имеет права назвать себя свободным духом, если не имеет возможности так или иначе хорошо относиться к тем людям, к которым эта кличка применяется в качестве ругательства, и тем самым брать на свои плечи часть общественного осуждения и порицания. Но употребляя скромное, быть может, даже слишком скромное выражение, мы можем называть себя людьми свободного стремления, потому что стремление к свободе живет в нас, как самая сильная тенденция нашего духа, и мы видим наш идеал в чем-то вроде духовного перекочевывания, при сравнении с умами, связанными и крепко пустившими прочные корни.
Вот благосклонность Муз! — За сердце хватает то, что говорит об этом Гомер, до такой тепени это верно и ужасно:
«Любит Муза его и дарит и благое и злое:
Очи она отняла, дала сладкозвучные песни».
Для мыслящего человека эти слова имеют бесконечно глубокое значение: она дарит и благое и злое, это ее манера любить! И пусть каждый подумает, отчего мы, поэты и мыслители, должны жертвовать за это нашим зрением.
Против музыкального воспитания. — Художественно упражнять глаз, с самого детства рисуя, упражняясь в письме и набрасывая пейзажи, портреты, сцены, конечно, в высшей степени полезно и для жизни, потому что делает глаз острым, спокойным и терпеливым
при наблюдении людей и положений. Художественное воспитание уха не дает такого побочного жизненного приобретения: поэтому в народных школах следует предпочитать живопись музыке.Искатели тривиальностей. — Тонкие умы, далекие от всякой тривиальности, отыскивают часто путем разных изворотов и горных тропинок какую-нибудь тривиальность и очень радуются изумлению умов менее тонких.
Мораль ученых. — Планомерное и быстрое развитие науки возможно только в том случае, если каждый в отдельности не будет относиться с чрезмерным недоверием к другим и не станет проверять их утверждения и вычисления в областях, чуждых ему. Зато в своей области каждый должен иметь в высшей степени недоверчивых соперников, которые самым строгим образом наблюдали бы за ним. Честность республики ученых проистекает из этого «умеренного недоверия» и «крайнего недоверия».
Причина бесплодия. — Бывают люди высокодаровитые, которые только потому остаются бесплодными, что в силу слабости темперамента слишком нетерпеливы, чтобы выждать свою беременность.
Извращенность мира слез. — Постоянные огорчения, которые являются для человека плодом высокой культуры, извращают наконец природу настолько, что она переносит обыкновенно все безмолвно и стоически и находит слезы только для редких минут счастья, так что встречаются люди, принужденные плакать, даже когда наслаждаются отсутствием страдания; — их сердце бьется еще только для счастья.
Греки — толмачи. — Говоря о греках, мы невольно говорим в то же время о прошлом и настоящем; общеизвестная история их — это блестящее зеркало, которое всегда отражает что-нибудь, чего нет в самом зеркале. Мы пользуемся свободой говорить о них, чтобы иметь возможность умалчивать о других, чтобы они сами шепнули что-нибудь на ухо мыслящему читателю. Так, греки облегчают современному человеку выражение чего-нибудь затруднительного и трудновыразимого.
О приобретенном характере греков. — Благодаря знаменитой греческой ясности, прозрачности, простоте и порядку, благодаря их кристальной естественности и вместе с тем кристальной художественности мы легко склоняемся к мысли, что все эти качества достались им даром; что они не могли, напр., писать иначе, как превосходно, по утверждению Лихтенберга. Нет ничего, однако, опрометчивее и неправильнее этого суждения. История прозы, начиная с Горгия и до Демосфена, знаменует собою трудную и упорную борьбу к свету сквозь тьму, вычурность и безвкусие, борьбу, напоминающую героев, прокладывавших первые дороги чрез лесные дебри и болота. Диалог трагедий есть, в полном смысле слова, завоевание драматургов, т. е. его ясность и определенность противоречива прирожденной склонности народа к символам и аллегориям и нуждалась еще в подготовке приобретенной на стадии великой хоровой лирики. Точно также освобождение греков от азиатской помпы и туманности и достижение архитектурной ясности, как в целом, так и в частностях было завоеванием Гомера. И никому не казалось легким высказать что-нибудь с совершенной чистотою и ясностью: иначе кто восхищался бы эпиграммами Симонида, совершенно простыми, не украшенными ни позолоченными колкостями, ни арабесками остроумия, но отчетливо выражающими все, что ему нужно, с спокойствием солнца, а не с трепетным эффектом молнии. Так как стремление от прирожденных сумерек к свету является собственно греческим, то народ ликует, внимая лаконическим сентенциям, сжатому языку элегий и изречениям мудрецов. По этой же причине у греков пользовались такою любовью и нравоучения в стихах, которые нам кажутся отвратительными: они ценили в них победу над опасностями метра и над туманностью, свойственной поэзии. Простота, сжатость, трезвость были приобретенными, а не природными качествами народа. Над греками постоянно висела опасность вырождения в азиатское, и действительно от времени до времени по Греции разливался словно прорвавшийся поток мистических настроений, элементарной дикости и тьмы. Мы видим, как она покрывается их волнами, как Европа смыта и затоплена, — ведь Европа была тогда очень мала, — но скоро эллины опять выплывают на поверхность, как отличные пловцы и водолазы, как народ Одиссея.