Смородинка (сборник)

Мама готова прыснуть смехом, но, увидев предостерегающий жест женщины в белом сарафане, сдерживается. Молчание повисает в нагретом воздухе.

— Завтра буду! — роняет Карлуша.

— Точно? — выдыхает мама. — Вы не забудете?

— Дорогая моя, я — Эстенвольде, а не какой-нибудь рыночный торговец! Сказал — буду, значит — буду! И тут слова его прерывает самая вульгарная икота.

Папа дергает маму за руку и бормочет что-то себе под нос. Судя по гримасе на его лице, папа мысленно наделяет мастера не очень лестными эпитетами. Карлуша этого не замечает. Он смотрит в центр двора и, наконец, видит меня.

— Лямашенька, деточка! — бормочет он, и жидкая слеза появляется в уголках его глаз. — Пришла-таки старого Карлушу навестить. Ах, ты, колокольчик мой!

Колокольчиком он прозвал меня за неумолчный и звонкий голосок. В детстве я была словоохотливой. Карлуша роется в карманах и вытаскивает слипшиеся, обсыпанные трухой ириски.

— Вы позволите, друзья мои? — смотрит он на родителей.

— Ах, нет, — поспешно отвечает мама. — Ей нельзя сладкого — зубки портятся. Спасибо большое.

То, что мне нельзя сладкого, я слышу впервые, но к сладкому я всегда была равнодушна, поэтому ириски меня не вдохновляют.

— Хочешь цветочек? — спрашивает мастер. — Маша-а, дай ребенку цветок! — Бесшумно появляется женщина с маленькой гроздью акации в руках.

— Возьми, деточка, — протягивает мне ветку Карлуша и улыбается почти беззубым ртом. Я беру цветок. Он пряный и тонко пахнет ванилью.

— Ах, ты гарангушик! Это единственное слово, которое Карлуша знает по-азербайджански. В его устах гарангуш-ласточка — это высшая степень восхищения. Он произносит его медленно и как-то изысканно: ка-ран-кушик! Это веселит меня, и я заливаюсь смехом.

— Да, подождите вы! — обращается Карлуша к родителям. — Тем давно не терпится покинуть увитый плющом и виноградом дом. — Дайте с дитём поговорить, хоть душой отдохнуть! Ну, что ты любишь, Лямашенька? Нравится цветочек?

— Я силень юбйю. — отвечаю я. Коварные «л» и «р» все еще не даются мне.

— У-у, ты, моя золотая! — умиляется Карлуша и вдруг его осеняет. — А хочешь, я тебе на потолке сирень нарисую?

Пока мама и папа обалдело переглядываются, я уже прыгаю на одной ноге и кричу:

— Да-да-да! Хочу силень на потойке!

— Карл Иванович, — осторожно начинает мама, — не слушайте вы ее. Она ребенок. Какая сирень на потолке? Это такой труд, потом неизвестно, как это будет смотреться. Возможно, комната будет казаться темной и…

— Дорогая, — церемонно провозглашает Карл Иванович. — Не знаю, известно ли вам имя художника Ореста Кипренского. Так вот я — его прямой потомок. Понимание искусства — у меня в крови! Если ваш ребенок тянется к прекрасному — не лишайте его этой радости. Лишних денег я с вас не возьму, краски у меня есть. И, если Эстенвольде говорит, что нарисует сиреневый сад на потолке — значит, он нарисует его!

— Очень хорошо — ставит точку папа. — Мы ждем вас завтра с утра. — На этой оптимистичной ноте мы покидаем дом Карла Ивановича.

Назавтра он, конечно, не приходит. Не приходит и послезавтра. Папа чертыхается так, что соседи затыкают уши. Папа грозится немедленно найти нового мастера, пусть не такого даровитого, но добросовестного. Мама в раздумье. Ей хочется дом-сказку, а не стандартный ремонт.

Карлуша появляется через четыре дня. В сером костюме, розовой рубашке, волосы торчат меньше обычного, а в руках букетик левкоев. Букет он церемонно презентует маме, и также церемонно пожимает руку папе, потом переодевается и приступает к работе. Я верчусь рядом. Карлуша водружает на кончик носа очки и начинает колдовать. На огромном листе, заменяющем палитру, он смешивает розовую, голубую, бордовую и фиолетовую краски. Добавляет чуть-чуть белой и сине-черной, Отдельно разводит зеленую, лимонную, и синюю краски. Пальцы его, то краснеют, то синеют, то зеленеют, и я как завороженная смотрю на эту цветную игру.

— Вот, смотри, каранкушик, — бормочет Карл Иванович, если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если — красную и синюю — то фиолетовая.

— А это что? — я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.

— Это берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.

Я словно стихи слушаю неведомые названия красок: шарлахово-черный, индийская желтая, темный кармин, цвет марсельской черепицы. Карлуша видит мое восхищение и продолжает вдохновенно:

— Вот проснешься утром, на потолок посмотришь, а там сирень всегда цветет. И свет от нее такой хороший. Будешь Карлушу помнить?!

— Буду! — разом выдыхаю я, — и Карлуша умиляется еще больше.

— Ангел мой! Я тебе такой сад на потолке напишу!!

В комнату входит мама, одобрительно смотрит на нас, ставит перед Карлушей стакан чая, а передо мной тарелку с черешней и выходит. Карл Эстенвольде свою работу знает, и в советах не нуждается!

Проходит несколько дней. За это время Карл Иванович бесчисленное количество раз обозвал себя старой обезьяной и мазилой, у которой неизвестно откуда руки растут, вырывал у себя клочья волос, кричал, что «всё никуда не годится, и ему пора на свалку!». В ярости он был безутешен, не помогали ни папины увещевания, ни мамина игра на фортепьяно, которую Карлуша очень ценил. Бывало, зовет его мама обедать, а он отнекивается и просит застенчиво:

— Вы не беспокойтесь, я не голоден, а если время у вас есть, сыграйте «Патетическую сонату» Бетховена. — Мама никогда не отказывала, знала, что в особо любимых местах Карл Иванович начинал с воодушевлением подпевать.

К концу работы от Карлуши все больше слышится «Тон бела неже» и это значит, что он доволен и скоро нас встретит сиреневый сад!

И, вот, наконец, момент нашего восхищения и безоговорочного триумфа Карла Ивановича! Стены моей маленькой комнаты, начинаясь от пола сдержанно-фиолетовым, переходят в лиловый, и постепенно становятся светлее. Около потолка они уже нежно-розовые, как лицо зардевшейся невесты. И, вот потолок! Сад!! Бал сирени! Роскошный и нежный, кипенно-белый и дымчато-сиреневый, с изумрудными сердечками листьев! Гроздья сирени, тяжелые, тугие, всех цветов и оттенков: от бледно-голубого и сизо-розового, до густо-фиолетового, почти бордового и ослепительного белого!! Чудо!

После первого нашего «Ах!» следует второе. Мы замечаем, что цветы составлены не беспорядочно, а заботливо и продуманно. С той привольностью, за которой угадывается разумный и тонкий расчет. Края потолка выписаны самыми темными и тяжелыми кистями поздней иранской сирени с одиннадцатью, (непременно, одиннадцатью!) лепестками. Она сменяется роскошью сирени обыкновенной, пленяющей богатством красок. Это наша, милая сердцу сирень, у которой так интересно отыскивать цветок с пятью лепестками, чтобы потом непременно съесть его, загадав желание! Ближе к центру ее сменяет голубая венгерская сирень с удлиненными кистями. Потом сизо-розовая, словно раструб морской раковины! И, наконец, у самой люстры, бал цветов венчают гроздья белой сирени, с зеленоватыми кулачками бутонов! Гремите, фанфары! Рассыпайтесь трелью, флейты! Славьте весну! Приветствуйте сирень на потолке!

— Карл Иванович! Вы, вы …гений! — бормочет мама, готовая расплакаться.

— Спасибо, Карл Иванович, дай Бог здоровья. Золотые руки, золотые! — восторженно повторяет мой отнюдь не сентиментальный папа.

Хмельной от похвал Карлуша тычет себя пальцем в грудь и повторяет:

— Сказал — сделаю, и сделал! Эстенвольде слово держит! А вы… Когда придешь, завтра, послезавтра… Не будьте крохоборами, друзья мои! Ну, как, каранкушик, нравится? — склоняется он ко мне.

Я не могу сказать ни слова. Я не могу обнять его. Руки мои обхватывают только часть его заляпанного халата, и я утыкаюсь лицом где-то в область Карлушиных колен.