Снег на Рождество

Ему принесли чайку.

— Что с тобой?.. — сделав укол бабке, обратились врачи к нему. — Сердце болит или что?

— Да нет, наверное, не сердце, — прошептал им Гришка.

— Ну а что ж? — вновь спросили те его и для приличия сделали и ему укол.

— Шмелик, — произнес Гришка. — Нешто не знаете, что внутри каждого сердца живет маленький такой шмелик, благодаря которому мы и живем, — и он тут же обратился к докторам: — А ну подойдите поближе, я сейчас покажу, где находится моя душа.

Те подошли. И Гришка, взяв руку у одного из докторов, приставил ее к левому соску на груди.

— Чуешь, шевелится.

Но как ни старался доктор ощутить шевеление шмелика, он так его и не ощутил. И пришлось тогда Гришке сделать второй укол.

— Ну как? — спросили его доктора после третьего укола.

— Кажется, все нормально, — обрадовался Гришка. — Бегает шмелик.

Корнюха с грузчиком занесли Никифорова в морг.

— Прекрасно, — похвалил Корнюху грузчик и, достав из-за пазухи бутылку снежного кваса, с облегчением произнес: — Пока совсем не стемнело, нам не мешает за все пережитые страдания и выпить.

И они выпили. Разогрелись. Вот только Никифоров как был застывшим, таким и остался. Корнюха указал на это грузчику. На что тот успокоительно промычал:

— Все будет о’кей. Стоит нашей печке как следует раскочегариться, так он мигом выпрямится.

Корнюха ничего в ответ ему не сказал. Поплевал на руки и пошел колоть дрова.

И не прошло и часу, как печь в морге запылала что есть мочи.

Никифоров как лежал на столе боком, так и продолжал лежать. Правда, ледок на нем уже начал чуть-чуть оттаивать.

Через час Корнюха с грузчиком внимательно осмотрели Никифорова.

— Никаких сдвигов… — сказал Корнюха.

— Да… — вздохнул грузчик и потрогал Никифорову грудь. — Заледенел…

И, потолковав и покалякав, они решили еще больше раскочегарить печь.

Тут на тракторе приехал председатель с Ванькой. Он привез доски для гроба, справку о смерти Никифорова и привет от бабы Клары — два букета бумажных роз. Председатель, то и дело потирая свой осунувшийся нос, хотя по виду и скорбел, но в душе был рад.

Он вдруг, сняв платок, поднял над головой руку и, глядя на Никифорова, продекламировал:

— Уж ты на меня как Наполеон шел. Уж ты меня и так-то и эдак-то. Уж ты. А вот вышло дышло наоборот. Я покудова жив, и я покудова в поселке. А вот ты уже тю-тю. Правда, ребятки? — И Пред, схватив Корнюху и грузчика за руки, спросил их: — Ну чего молчите?.. Скажите, правда, ребятки?

— А черт его знает… — вздохнул Корнюха. — Вроде Никифоров был посолиднее Васьки, а вот надо же, тоже ведь помер…

— Ну это понятно… Что ж тут не понимать? — произнес грузчик. — Раз коровы подчиняются пастуху, а мы тем более…

Председатель был горд. Да и любому, наверное, приятно слышать, когда вот так, не таясь, говорят о нем в открытую.

Еще немного покалякал он и, распрощавшись с грузчиком и Корнюхой, поехал с Ванькой к Веркиному магазину чистить дорогу.

Темнело. Свет печного пламени, отражаясь на снежинках, делал их красными. Почуяв тепло, голуби с больничной крыши перелетели на крышу морга и, прислоняясь друг к другу, стали хором ворковать. То и дело поскрипывала раскрытая настежь дверь. На больничной оградке сушилось белье. Рядом стояли пустые бидоны, в которых Гришка поутру привозил молоко. Где-то перекликались петухи. Стонал больной. На ярко освещенной больничной веранде худенький высокий мужчина в черной пижаме что-то наигрывал на губной гармонике. Грузчик с Корнюхой, опершись о притолоки дверей, смотрели на все это и улыбались…

Гришка уехал на ферму раздавать коровам силос. Глубокий след от его саней лишь был чуть-чуть заметен снежком у трех больших дубов, ветки которых почти все были увешаны скворечниками, а так след его сиял.

Полюбовавшись на все это, Корнюха с грузчиком, чуть пошатываясь от усталости, присели на два чурбана у печи и, с улыбочками поглядывая на бушующее пламя, стали тихо рассуждать:

— Корнюха, а Корнюха? — начал грузчик.

— Ну чего?

— Скажи, а почему так быстро уходят люди?

Корнюха, подумав, ответил:

— На то они и люди, чтобы быстро уходить.

— Ну это понятно… — вздохнул грузчик. — Только ты вот понимаешь… мне почему-то все время не хочется, чтобы люди уходили…

Корнюха, прослезившись, вздохнул:

— А мне, думаешь, хочется?

— Это надо же, какая жизнь штука сложная, — тихонько засмеялся грузчик и в каком-то смущении замолчал. И хотя и нос и щеки его были грязноваты, но от пламени они цветом походили на только что вылепленный и обожженный кирпич. А губы его, полудетские, простенькие, то ли от жары, то ли еще от чего чуть приоткрылись. Корнюха, подбросив три полена, спрятал кисти рук под мышки, смотрел перед собой.

И вдруг за их спиной как будто что-то зашуршало, потом как будто ручеек зажурчал. Поначалу они не обратили на это внимания. Ну а когда они вдруг почувствовали, как кто-то прикоснулся к их спинам руками, тут их сердца чуть было не лопнули. Они как оглянулись, так и замерли. Никифоров, да-да, Никифоров как ни в чем не бывало стоял и улыбался.

— Караул… — завопил грузчик и вместе с голубями вылетел из морга.

Корнюха в глубоком молчании медленно отступал к скрипевшему дверному проему. Как бы то ни было, но он через некоторое время осознал, что детство-то далеко кончилось. И не призрак, и не какой-нибудь вымышленный образ был перед ним. Перед ним прежний, живой и невредимый, с крохотной родинкой на левой щеке стоял Никифоров. Вот, отряхиваясь от ледышек, он поправил мокрый ворот гимнастерки. Его брюки от печного жара запарили.

— Черт бы побрал этот снег, — вдруг в сердцах произнес Никифоров и, еще раз отряхнувшись и обдав Корнюху брызгами, пошарил по всем своим карманам. Купюры были в целости и сохранности, а вот мелочь, очевидно, высыпалась.

Никифоров фыркнул:

— Эх, ну и народ в Касьяновке, — и, скинув мокрый полушубок, он гаркнул: — Ну и наваляетесь вы у меня в ногах. Ну и…

И Никифоров, вытянув вперед белые руки, глянул на то место, где только что стоял Корнюха. Дверной проем не скрипел, так как двери на нем уже давным-давно не было. Убегая от Никифорова, ее снял на ходу Корнюха, посчитав, что, прикрываясь ею, ему будет безопасней бежать от Никифорова.

— Ну и дела, — опять фыркнул Никифоров, с удивлением рассматривая стены морга. — Интересно, и как это я сюда попал? Ишь ты! — воскликнул он, выжимая воду из своих волос — Ну и влажность, словно в бане побывал.

Я ушел от Нинки рано утром. Не стал будить ее. Правда, я хотел ей что-то сказать. Но раздумал. Утро радовалось свету. Оживало небо и снежинки на нем. Новый снег, похожий на крохотные кусочки то шелка, то бархата, падал медленно, но упрямо. Я был счастлив. Я протягивал навстречу снежинкам руки. Я вертелся на одном месте и хохотал. А потом я нарисовал на затвердевшем снегу себя и Нинку и, приписав: «Я тебя люблю», поставил невероятное количество восклицательных знаков.