Снега метельные

Наступило молчание. Ирина не спеша, старательно утюжила свое платье.

Нет, просто так Женя отсюда не уйдет.

— Ваше любимое?— спросила она, кивая на платье.

— Да... Уже с дырками... – И снова молчание.

— Ирина Михайловна, вы меня извините, но... как вы будете жить дальше?

— Ты хочешь сказать, где?

— Нет... С кем?

Ирина отставила утюг, аккуратно развесила платье на спинке койки, и хотя оно сразу легло гладко, она дол­го, тщательно его расправляла.

— А если — ни с кем?— сказала она, наконец.— Од­на? Ты пришла мне помочь сделать выбор?

— В общем — да,— отважилась Женя.

— Тебя кто-то послал, попросил?

— Нет, я сама,— Женя подумала и вздохнула.— И сама, и не сама. Кто-то все время посылает меня, тол­кает, Ирина Михайловна, честное слово, поверьте мне. Я больше не могу в стороне оставаться. Это ведь и моя беда, наша беда. Сергей под трактор, а там Леонид Пет­рович, Сашка...

— Ох, Женечка!..— вырвалось у Ирины со стоном.— Но что мне делать, что-о?

— Главное, он вас любит. ...

— Кто?

— «Кто-о»,— повторила Женя с укоризной.— У него такая тоска в глазах, такая боль, я просто не выдер­живаю. «Не надо, говорю, дорогой, родной Леонид Пет­рович!»

— А он?

— А что он?... Только погладит меня по голове, не­ощутимо так, просто мимо рукой проведет и — шепотом: «Спасибо». А мне чудится «спаси-ите». Я уже больше не могу, Ирина Михайловна, у меня сердце разрывается. А вы... а вам все равно.

Ирина покачала головой.

— Может быть, это жестоко, Женя, даже бесчеловеч­но, но... я рада, что так все произошло. Я знаю, ты меня осудишь, да и все осудят, но я поняла на свои веки вечные, что люблю только его, Леню, и никого в жизни не любила и больше не полюблю!..— Ирина с тревогой оглянулась на окно.— Ты слышишь?

— Что-о?

— Под окном.

Женя прислушалась, поддаваясь тревоге, но ничего не расслышала.

— Это вам показалось, Ирина Михайловна.

— Нет, кто-то ходит... Вокруг больницы, под моим окном. Снег за стеной хруп-хруп... Женечка, дорогая, родная, я, наверное, с ума сойду, что мне делать?!— вскричала Ирина.

Женя бросилась к ней, взяла ее за плечи, пытаясь ее защитить от неведомого отчаяния и сама пугаясь его.

— Я знаю — что, Ирина Михайловна, знаю! Только вы послушайте моего совета, очень прошу, хотя бы один раз в жизни послушайтесь, исполните мою просьбу!

— Ох, Женечка, слушаю, слушаю, никого у меня больше не осталось, кроме тебя...— Ирина готова была разрыдаться, совсем потеряла самообладание. Видно, нелегко дались ей эти дни, житье в изоляторе.

— Сейчас вы пойдете домой,— Женя гладила ее пле­чи обеими руками, словно стараясь этим жестом подкре­пить свои слова.— И станете перед ним вот так.— Женя опустилась перед Ириной на одно колено, умоляюще гля­дя на нее снизу вверх.— Или даже вот так!— Она опустилась на оба колена.— И скажете ему всего два слова: «Прости меня».

Ирина отстранилась, видно было, она не сможет этого сделать.

— Но вы ничего не успеете сказать, Ирина Михай­ловна! Вы не успеете даже на одно колено опуститься, как он вас сразу подхватит, сразу поднимет, Ирина Ми­хайловна, родная, ведь вы же его знаете, разве он позво­лит? Поднимет вас, обнимет — и всё. Вы мне верите?

— Ох, не знаю, Женечка, не знаю...

— Идите, умоляю вас, идите!— Женя шагнула к ве­шалке, сняла пальто Ирины, хотела одеть ее, как малень­кую, но Ирина слабым жестом остановила ее.

— Не могу. Ноги не идут...— она подошла к окну, при­никла лицом к стеклу, тихо ахнула:— Леня!..

И сорвалась, побежала на улицу, как сумасшедшая, без пальто, без платка, в одной кофте.

Женя опустилась на койку, положила пальто на ко­лени. «Как я устала, боже мой». И заплакала.

34

Сергей проснулся под утро и не сразу понял, где на­ходится. Заныла рука, и он сразу вспомнил трактор и лог, белую дорогу, долгую и мучительную, больницу и общее смятение, бледного, небывало растерянного Курмана. Прежде всего, как бы первым слоем сознания, он почувст­вовал свою вину перед всеми, смутную — огорчил, заста­вил переживать, тревожиться. Потом подумал о себе, повернул голову, посмотрел на култышку, толсто укутанную бинтами, и представил, как теперь будет на­девать рубашку и заправлять пустой рукав за ремень. Во время войны, звеня медалями, ходил у них по деревне однорукий председатель колхоза, просунув плоский ру­кав под широкий солдатский ремень. Он был громкоголо­сый, властный, и мальчишки подражали ему — прятали голую руку под рубашку, пустой рукав втягивали под ремешок и свободной рукой хватались за деревянную саблю...

Заходил кто-нибудь в палату?.. Кто-нибудь, конечно, заходил.

А она? На тумбочке рядом горой лежали передачи. Сергей начал по одному складывать себе на грудь большие и малые свертки и разворачивать их, пытаясь угадать, который же от Ирины. Может быть, там и записка. Свертки пахли бензином, соляркой, повсеместным запа­хом целины, совсем незаметным на работе и таким ост­рым здесь, в больничной палате. И вот последний сверток, в самом низу (значит, принесен раньше всех), самый большой, в хрустящей бумаге, перекрещенный бинтом... Сергей поднес его к лицу и, не развертывая, только кос­нувшись обертки носом, понял – от нее! Буйно заколоти­лось сердце.

«Тьфу, телок, чего испугался!»— пробормотал он и опустил сверток на грудь, поглаживая его, как котенка, здоровой рукой.

Она приходила, когда он спал. Теперь зайдет днем и, если начнет утешать, он только рассмеется в ответ. Од­ной рукой можно мир перевернуть, даже без рычага Ар­химеда. Было бы ради кого! Кстати, кто-то вчера сказал, Курман или, кажется, Николаев, что Сергея вместе с другими наградили орденом за уборку.

Пройдет неделя, ну от силы две, он выпишется и заберет Ирину. Махнут они куда-нибудь в дальние края, в Сибирь, на Ангару, где самая разудалая жизнь. Только теперь, когда они будут уже вдвоем, удальства бы надо поменьше. Он будет жить с ней осмотрительно и спо­койно.

Она пришла сюда первой и еще придет, и он скажет ей обо всем прямо, он получил теперь такое право, как ему думалось. Она пожертвовала многим, это ясно, а он — ничем. Теперь вот и он утратил... кое-что. На всю жизнь, между прочим. Они, можно сказать, поравнялись в своих утратах, хотя и по-разному.

«Хирург — все-таки человек, больше всех волновался. Достойный уважения мужик»,— думал Сергей, глядя на бе­лесое окно с темной крестовиной рамы.

Скоро рассвет, новый день новой жизни. Который час? Его золотые часы, именная награда за прошлогод­нюю уборочную, тикали на тумбочке. Теперь придется но­сить их на правой руке... Сергей взял часы, поднес к глазам — скоро четыре.

Она еще спит, конечно, устала за день, тоже ведь волновалась. Не заходит к нему, чтобы не докучать по­страдавшему своим присутствием, разговором. Добрый сон лучше всякого лекарства, кто этого не знает. «Не ме­шало бы еще вздремнуть». Однако сон не шел, мешала рука, ныла, и что странно, болели пальцы отрезанные, ощущался каждый — мизинец, большой, ука­зательный,— они шевелились, чувствовали, жили, ощу­щался локоть, и никак не верилось, что их уже нет, оста­лась одна культя.

«Ничего, проживем и без руки. Тем более, без левой. Поменьше буду налево работать. А мог бы вообще дуба дать. Не будь ножа... Где он, кстати? Надо бы его со­хранить».