Снежный ком

Взять хоть историю с Вийей, которую он наставлял как умел. У Вийи, двадцатилетней продавщицы поселкового магазина, страсть к актерствованию: Вийя любит декламировать, и когда она попросила составить ей программу к районному смотру, Калев рьяно взялся за дело.

Юхан Лийв — поэт, бесспорно, великий, но приевшийся, решил Калев и посоветовал девушке взять Юхана Смуула. «Чтобы яблони цвели» — то, что надо! Ну, разве это может не понравиться? Образ обугленной яблони еще в молодости глубоко запал ему в душу. Великое искусство не стареет, решил он, и Вийя, поколебавшись, согласилась. В придачу Калев выбрал два мудрых стихотворения Айры Кааль и отрывок из Маяковского.

По вечерам они работали в библиотеке, и хоть Ильме была явно не в восторге, но в работе — святая святых — Калев был тверд как кремень. В успехе он не сомневался: не первое место, так уж какой-нибудь диплом Вийе обеспечен — у девушки мягкий, звучный альт, и поэзию она понимает отменно, бедная обугленная яблоня вызывала слезы на глазах у продавщицы, таких милых, таких доверчивых глазах, что заглядывать в них слишком глубоко Калев не рисковал. Зимними вечерами, провожая ее на автобус, Калев поддерживал девушку под локоток, и Вийя, смородинноглазая Вийя, тому не препятствовала. И вот настал день конкурса. Калев пойти не смог, но результатов ждал с нетерпением.

Он был поражен и разобижен, когда Вийя несколько дней не появлялась в библиотеке. Простудилась, наверно, или дело какое неотложное, решил Калев. Однажды утром он, наконец, увидел Вийю, направляющуюся к библиотеке. Под сердцем захолонуло. Калев прошелся расческой по волосам, слегка сокрушаясь, что их разговору помешает старушенция, которая выписывала из женского журнала рецепт пирожного. Но что это? Вийя горделиво прошествовала мимо, даже не взглянув в его сторону. Калев в одном джемпере бросился за ней.

— Вийя, ну, как выступила?

Девушка нехотя остановилась и уставилась поверх головы Калева на верхушки деревьев.

— Да никак!

— Как это… как это «никак»?

— Я вообще не выступала. У меня не программа… а муть! — Глаза ее увлажнились, но увлажнились от гнева, и, вскинув голову, Вийя зашагала прочь.

Калев оторопело смотрел ей вслед. Он ничегошеньки не понимал.

Повернув обратно к библиотеке, он заметил, как колыхнулась занавеска: бабка наверняка подглядывала. Но Калеву было не до препирательств с заядлой кулинаркой — великое неведение тяготило его. Он решил съездить в райцентр и внести в дело ясность.

Сказано — сделано. Он пересмотрел все программы: читали только-только вступающих в литературу поэтов, о которых Калев, правда, слышал, но вокруг их имен еще кипели споры, и уж никаких наград, не говоря о званиях, у них не было — в этом Калев был абсолютно уверен. А еще читали Лорку, Уитмена, Элюара. Этих авторов он как библиотечный работник, конечно, знал, но и в жизнь не подумал бы, что их читает сельская молодежь. Он призадумался. Выпендриваются, сверхсовременными хотят быть… Но жюри-то! Как оно могло принять за чистую монету распущенные павлиньи хвосты? Ну, что общего у Лорки с сегодняшними проблемами колхозной деревни, кипятился Калев, однако в душе засвербило: отстал, ох отстал он от времени, недаром его все реже приглашают в такие жюри. Но больше всего Калева Пилля расстроила программа лауреата конкурса: сплошной Юхан Лийв, а ведь его-то и хотела читать Вийя.

Больно. Было очень больно. Стыдно перед Вийей. Как мило эта девчушка позволяла поддерживать себя под локоток: карие глаза блестят как у куколки, и крохотная родинка в уголке губ.

Калев Пилль засел за новейшую поэзию. Целые вечера просиживал он в библиотеке. В трубе завывал осенний ветер. Чтобы отогнать сон, Калев налегал на крепкий кофе и кое-что принуждал себя зазубривать. Ну, вот что пишет этот Андрее Эхин:

мауно знал что он давно умер когда однажды дочь выведет в море треугольник смолу уничтожит весло из селитры и по приказу отразится в формуле

Он совсем приуныл: и это — поэзия? Разве так пишут стихи? В недоумении терзал он свою львиную гриву: что за треугольник выведет эта девушка в море? Какой Мауно? И этот мауно с маленькой буквы знает, что он уже преставился? Калев знал Мауно — тот работал во «Вторчермете», или проще — в утильсырье. У него еще тирольская шляпа с зеленым пером, и всему на свете Мауно предпочитает настойку «Листопад». А это уничтожение смолы селитряным веслом? Господи помилуй, чистой воды абракадабра! И Вийя с родинкой должна читать такие вирши об уничтожении смолы? Воля ваша, с этим Калев Пилль не согласен. К счастью, не все было таким. Но как провести грань, за которой кончается искусство и начинается такое… такое, чему и названия нет? С искусством прямо как с радугой: попробуй-ка отдели один цвет от другого! Это тебе не полено колоть. А провести грань нужно: за всем не угонишься, тем паче что Калев уже не молод. А пожилые в такой гонке выглядят особенно нелепо.

Да, старость подкрадывается незаметно, и переходы в ней так же неощутимы, как у цветов в радуге, и количество их не всегда переходит в качество, как учит диалектика а объясняет на своих лекциях Калев. Иногда понимаешь: что-то круто переменилось. Особенно когда случается быть посмешищем.

О своих неудачах Калеву думать не хотелось, но сон не шел, да и отрадные мысли тоже. Где-то на башне часы пробили два раза. И тут чрево гостиницы ожило: забулькало в радиаторе, заклокотало в кране, извергалось за стеной. Внутренности этого постоялого двора терзали то ли спайки, то ли спазмы — антиэстетичные, натуралистические звуки мешали Калеву Пиллю очиститься от страданий.

Вспомнились ухмылки, которые в последнее время сопровождали любые его начинания, — в молодости такого и в помине не было. Тогда он мог вытворять что угодно и все равно оставался вожаком сверстников. Он вообще настолько свыкся с похвалами, что не подмечал изменений в их подтексте. Превращение улыбок и усмешек в ухмылки и издевки поразило его, поразило буквально как отравленные стрелы, вонзившиеся в жизненно важные нервные центры. Отсюда и пошло ощущение неверной ноги перед прыжком, этакое своеобразное чувство выхолощенности.

На праздничных вечерах он уже не отваживался выходить на вальс первой парой, некоторое время кружиться с какой-нибудь руководящей дамой, и улыбкой поощрять остальных. И носить галстук-бабочку не решался, а прежде Калева Пилля представить без нее было просто невозможно. Страх поселился в нем, губительный для человека его профессии страх. Тут не до большой культработы, только и остается, что выцветать за библиотечным прилавком.

Одной из самых тягостных примет были его прошлогодние поиски места. Хорошо хоть Ильме ничего не узнала! К счастью, он хранил все в тайне, вовсе не из-за предрассудков — в душе он считал этот шаг чем-то сродни предательству.

Соседний совхоз временно, на два года, остался без завклубом — тот на четвертом курсе перевелся с заочного отделения на стационар. Совхоз был — дай бог: сюда возили зарубежных гостей, в Доме культуры, крышей напоминавшем пагоду, было куда просторней, чем в ином столичном театре. На Иванов день над центральной усадьбой кружил самолет, выписанный для увеселительных прогулок, а на декоративном пруду выезжал из-за острова на стрежень старинный челн. «Богатство не порок», — говаривал молодой директор, умудрившийся за четыре года сказочно обогатить свое хозяйство. Он был истинный финансовый гений, но на всякий случай держал при себе двух юристов. В совхозе мастерили противотуманныефары для автомобилей, детали электронно-вычислительных машин, разводили форель, выращивали розы и даже дыни, варили пиво, однако и на полях, и на фермах дела тоже шли как нельзя лучше.