Снежный ком

В душе Калев Пилль испытывал к совхозу и его руководству определенную неприязнь: чем-то мещанским, алчным и в то же время мужичьим веяло оттуда. Он пытался рассуждать хладнокровно: не всегда же богатство духовное поспевает за материальным. Если бы поспевало, к чему тогда профессия Калева? Зато в совхозе много молодежи, прекрасные условия для развития культурной жизни. Там была почва, а у Калева — богатый опыт. Бери и сей разумное, доброе, вечное! Танцульки, ярмарки — это все несерьезно, он создал бы драмкружок, ансамбль народного танца, фотоклуб… А что до лекций, так тем у него хватает, и не только о политике, есть об искусстве и даже науке. Все это не давало ему спать ночами, хотя он знал: уйдя в совхоз, он по меньшей мере предаст свою библиотеку. И в районе едва ли одобрят этот шаг, станут коситься как на изменника — на длинный рубль позарился. Но — черт побери! — Калев Пилль трубил здесь 25 лет, а получал с гулькин нос. Прежний заведующий Домом культуры уже через два года работы в совхозе разъезжал на собственной «Волге». А Калев что — рыжий? Он на «Волгу» не замахивается, хватило бы и «Запорожца». Теперь это уже дело чести: Тылл, старший сын Калева, через пень колоду закончил семь классов (в кого такой уродился?!), работает в колхозстрое и уж сколько лет с машиной. Калев, право слово, не завидует сыну (да и какой отец завидовал бы?!), но всем, в том числе и Ильме, надо доказать, что государство высоко ценит и его, Калева, труд. Это вопрос идеологический. И, наконец, как только бывший завклубом свое отучится, Калев тут же уступит ему место и вернется в ненаглядную библиотеку.

И настал день — Калев Пилль отправился на разведку. Прежнего директора он знал лучше, а с новоявленным Крезом сталкивался на совещаниях и только. Разговор у них не очень-то клеился — такой уж Андрес Пеэтсалу был человек: никто не мог сказать, что у него на уме. На губах ухмылочка, а глаза-буравчики не улыбаются — маленькие такие глазки, серые, а на сером — коричневые крапинки, словно крапчатый занавес, — не разглядишь, что за ним. А скрывалась там великая тайна — тайна философского камня: все, к чему прикасался директор, тут же превращалось в золото, то есть деньги. И одевается он тоже, мягко говоря, странно: какой-то не разбери-поймешь джинсовый костюм и сандалеты, а из них бессовестно выставились кривые большие пальцы. Самоуверенные и бесстыжие пальцы. На совещания поважнее он, случалось, и в костюме появлялся, так опять же — в лиловом, как кисель из малины, вылитый бармен. Странные они, эти нынешние руководители производства! Прежний директор всюду ходил в сморщенной темной паре, а на шее у него, независимо от времени года, болтался один и тот же скрученный галстук — узел на нем явно никогда не развязывался и лоснился. Да, прежний был заботливый, рачительный хозяин, со лба у него не сходили капли пота, сразу верилось, что он несет на своих плечах все совхозные тяготы, как бедный и бледный Атлас. Зато Андрес Пеэтсалу производил впечатление сомнительного вольного художника. А эти волосы… Висят, как у хипаря какого.

Только не надо думать, что Калев старомоден и предпочитает старого директора новому. Ни в коем случае. Ему симпатичен, скорее, новый, тот делом доказывает, что он за человек, но все же, все же, считает Калев, настоящему директору больше подошла бы золотая середина.

В разведку Калев надел толстый джемпер с национальным узором. Правда, место, где, по идее, должен быть пояс, под пиджаком меньше бросалось бы в глаза, зато скромная черно-оранжевая кофта сразу наводила на мысль о народных танцах и в этом плане была незаменима — своего рода спецодежда.

Они повстречались в длинном коридоре новой, весьма представительной конторы. Директор, как обычно, при улыбочке, мутноватые буравчики лишь на миг задержались на его одеянии, но Калев сразу почувствовал, что разгадан.

— Нравятся? — директор кивнул на портреты углем и сангиной, протянувшиеся во всю длину коридора.

— Целая галерея… Что за выставка?

Директор рассмеялся, а глаза по-прежнему были непроницаемы.

— Никого не узнаешь?

И впрямь — многие лица были знакомы: скотница Лонни, один строитель, кажется, его зовут Вольдемар, э, даже старый пастух Видрик Пуудерселл улыбался Калеву с портрета.

— Художника Сиймера работа. И взял недорого — двести рублей за штучку. Над некоторыми по нескольку дней корпел, — комментировал Андрес Пеэтсалу.

— Да уж конечно получше обычных фотографий, — отозвался Калев, прикидывая тем временем, сколько же отхватил художник за эти портреты, числом поболее дюжины. Если над некоторыми «корпел по нескольку дней», то на все про все выходил месяц. И опять Калев Пилль невольно прикинул: а сколько он сам получает за год.

Ни с того ни с сего, будто полразговора они уже отговорили, директор произнес:

— Кружок народных танцев я заводить не буду, молодым на них начхать, засмеют, а вот как насчет бальных?

— Э-э-э, — протянул ошеломленный Калев Пилль, ну и прыток же этот Пеэтсалу! — Нет-нет, я в этих румбах и роках ничего не смыслю. Дак ведь я сюда вовсе не за тем, — вконец запутался он.

— Так-так, — пробурчал директор столь неопределенно, что за этим могли одинаково следовать точка, восклицательный или вопросительный знак. Попробуй разбери, что он хотел сказать этим «так-так». Но тут директор снова рассмеялся и добавил, что румбу отплясывали в то доброе старое время, когда он еще в школу ходил (как же окрестить то время, когда на школьной скамье протирал штаны Калев Пилль, а ведь это совсем недавно!).

Они прошли через зал. Там стояла целая толпа юных бородачей в джинсах, с директором они поздоровались неожиданно учтиво. Парней Калев не знал, да и не упомнишь всех, — сам он живет за добрый десяток километров отсюда. Поздоровались они действительно вежливо, ничего не скажешь, но тут же врубили магнитофон на полную катушку. А это никуда не годилось: какой-то американец, наверное, такой же заросший, как эти мальчишки, самоуверенно вопил: «All you need is love!»

Калев ждал, что директор их одернет, но тот и бровью не повел.

— Сегодня вечер. А ребята из Тарту, — сообщил он, дойдя до кабинета, и пригласив Калева сесть.

— Мозги наружу выворачивает, — посетовал Калев, но почел за нужное смягчить свое мнение и добавил, что такая музыка вроде опять в моде по всему свету.

Лицо директора украшала все та же неизменная улыбочка.

— На культуру люди мне нужны. Ты что предлагаешь?

Видал, какой шустрый! И куда только подевалась наша извечная угро-финская медлительность?

— Да я и не знаю, надо ли… В библиотеке работы хватает…

— Но ты же пришел сюда!

Калев почувствовал, что разговорами вокруг да около не отделаешься.

— Ну, я драмкружком руководил.

— Что ставили? — директор напирал, как на допросе.

— Ну, Лутса, Май Тальвест, детские вещицы, раз даже Чехова пробовали…

— Недурно, — отреагировал собеседник со скоростью компьютера, и снова Калев не понял, действительно ли директор считает это таким уж прекрасным.

— Теперь театры сами сюда наезжают, так что конкуренция… Но подумать можно… А как насчет музыки?

— Музыкант я никакой.

— По барабану-то стучать можешь? Или на этой — «скамеечке», на яураме или как там его?

— Ты что — сельскую капеллу планируешь? — Калев представил себя с дирижерской палочкой — приятная картина, ничего не скажешь. Но тут же признался, что дирижерского опыта у него нет.

— Да я об этом и не думал, — Андрес Пеэтсалу все улыбался.

Ах, он об этом и не думал… Перед мысленным взором Калева возникла иная картина: он, Калев Пилль, дубасит по этому яураму, или стукает, или что там с ним делают. Видение было настолько карикатурно, что… нет, все-таки не надо делать его, солидного человека, шутом.

— Я не музыкант, так руководитель и не должен сам все уметь. Что касается организаторской работы, опыта мне не занимать.

— Этого у тебя хватает. Инициатива тоже имеется… — согласился директор. — Нам бы еще какую-нибудь газету, настольную или стенную. Требуют, черти! С этим ты должен справиться. Раз в месяц, а?

— Справлюсь, отчего не справиться. — Пренебрежительное отношение Андреса Пеэтсалу к настольным газетам Калеву не понравилось, но он промолчал.

— Я еще и лектор. — Вот, уже нахваливать себя начинаю, поразился он. Директор тоже хорош: разглядывает тебя, словно лошадь на ярмарке. И ничего не поделаешь — это как зараза, еще и заскачешь, и заржешь, чтобы все свои стати показать.