Снежный великан

И снова — внезапный жар, горечь, ярость, неконтролируемый гнев, злость на себя самого, на Стеллу, на всех и сразу — все то, что он впервые ощутил в Доме Трех Мертвецов.

Адриан взял рисунок голой ступни, мягкий и темный. Медленно он разорвал его сверху вниз — две половинки получились неровными. Потом еще один листок (нога в носке), и еще, и еще. С каждым разом его действия становились все смелее, а края обрывков — все ровнее. Он бросал рисунки куда попало. Ха! — если Стелле нужны новые, то пусть их нарисует грузинский наглец! И Адриан продолжил разрывать ладони и ступни, ступни и ладони; покончив с ними, он принялся за веселые лица, все лучше, чем плакать. Он разделался с двадцатью такими портретами, когда услышал, как его мать нерешительно постучала в дверь. Он положил чье-то улыбающееся лицо на стол и обессиленно подумал: «Нет!»

Было ясно, что она все-таки войдет. И вот она уже стояла в комнате — высокая, с осветленными прядями и слегка сутулой спиной, с безвольно опущенными вдоль тела руками, вместо фартука за поясом кухонное полотенце в клеточку. А из открытой двери в комнату подул холод. Ее очки еще никогда не казались Адриану такими уродливыми, а слова неподходящими — ведь в этот миг она, как нарочно, сказала:

— У тебя все лицо мокрое. Ты плакал?

Несколько секунд Адриан просто смотрел на испуганную мать, потом встал со своего стула и в два шага оказался прямо перед ней.

Поднял нос высоко-высоко.

Выдохнул.

Сделал глубокий вдох.

И закричал.

ГЛАВА 9

Еще во времена высокорослых штуковин Стелла никак не могла определить, какой шум самый громкий в мире: рев мусоровоза в семь часов утра, удары церковного колокола в шесть утра или пение псевдосестры в душе.

Чихание миссис?

Гудение двигателя самолета?

Стелла так и не смогла выбрать что-то одно, а ей всего-то следовало просто подождать — пару недель, а может быть, и целую вечность. Тогда она бы услышала самый громкий шум с начала всех времен.

Адриан и сам не знал, что способен издать такой дикий рев. Да и его мать была шокирована не меньше; как будто всю жизнь она считала, что ее сын может повысить голос лишь на несколько жалких децибел — до жужжания холодильника или шепота зрительницы во втором ряду партера. Адриан заметил, что в течение нескольких секунд лицо матери стало белым как снег, и, вместо того чтобы заткнуть уши, она схватилась за сердце.

Сердце.

Адриан знал, как потом ему будет больно из-за всего, что сейчас происходило.

Мать, которая защищала сердце от собственного сына.

Увидев ее в таком состоянии, он должен был что-то почувствовать, вспомнить о сыновьем долге или о чем-то в этом роде. Но тогда ему все было безразлично, он орал и орал:

— Проваливай, убирайся же отсюда, я не плачу, понятно?!

Он шумно растягивал слоги, делая между ними крошечные паузы:

— Про… ва… ли… вай!

Его глаза были выпучены, горло пылало, словно в него втыкали раскаленные иглы:

— Проваливай, вон отсюда, я не плачу, я…

— Адриан!

Слабая материнская попытка образумить рассерженного сына.

— Адриан! — громко крикнула мать, но ее голос дрожал, поэтому эти слова лишь слабо сотрясли воздух. — А-дри-ан!

Но он никак не мог остановиться, он чувствовал, как по его щекам текут ручейки, в нем совсем не было тепла для матери, он кричал и кричал:

— Я не плачу, пойми же это наконец!

Ее глаза наполнились жидким ужасом, она тщетно пыталась вытянуть дрожащие губы в прямую линию. Адриан больше не плакал, не плакал, как бы не так, — он только кричал, стараясь тем самым изгнать из памяти и Стеллу, и Дато, и собственную мать, и даже самого себя.

— И я не хочу продолжать твою дурацкую гормональную терапию, оставь меня в покое, ясно?! Просто оставь меня в покое!

Мать Адриана часто дышала и отрешенно смотрела в сторону, потом, слегка пошатываясь, прошла к лестнице и опустилась на ступеньку.

Продолжая смотреть в пустоту, она кивала головой как марионетка.

И это было еще хуже, чем ее сжатое руками сердце, ее привычно испуганный взгляд. Адриан мгновенно замолчал. Мать и сын посмотрели друг на друга. Ее зареванное молчание было таким тягостным, что Адриан не мог больше стоять и присел рядом с ней на ступеньку. Она покивала головой еще некоторое время, а потом сказала измученным голосом:

— Я не знаю, что с тобой происходит. Но вот это уже слишком.

При слове «это» она слабым движением руки показала на открытую дверь комнаты Адриана, как будто он все еще стоял там. Когда она закончила свою короткую бестолковую речь, она начала качать головой из стороны в сторону — так же, как кивала ею до этого, только по горизонтали. В ответ запыхавшийся Адриан просто молчал, так как ему больше не о чем было кричать. Стоило матери посмотреть на него, как он сразу прочел в ее взгляде немой вопрос: гормональная терапия?

Она сказала тихо, с явной фальшью в голосе:

— То, что сейчас произошло, мы забудем. Но время уходит. Тебе давно исполнилось четырнадцать. Еще немного — и терапия не будет иметь никакого смысла. Пойми же наконец. Тебе уже четырнадцать. Уже целых два месяца.

Адриан был готов вспылить снова и едва не выкрикнул «Черт побери, но я не хочу!». Заодно он чуть было не всхлипнул и не распустил сопли, но все-таки справился и со слезами, и с соплями; он просто вспомнил высокорослые штуковины, о которых ему рассказала Стелла: «Самая высокая дымовая труба в мире — дымовая труба угольной электростанции в Казахстане». Какова же ее высота? Думая об этом, Адриан успокаивался, хотя этот Казахстан наверняка находился недалеко от Грузии.

— Знаешь, каково мне было в школе? — продолжила его мать. Даже при коротком взгляде на нее было понятно, что она вовсе не забыла только что произошедшее. — Знаешь, как во время летних каникул я надеялась, что остальные вырастут на одну-две головы и в новом учебном году окажутся выше, чем я? Я тебе рассказывала, что вместо этого они становились только меньше, потому что вырастала лишь одна ученица?

«Да, — подумал Адриан, — ты рассказывала мне это, наверное, тысячу раз. И этой ученицей была ты».

— И всякий раз этой ученицей была я, — с дрожью в голосе добавила она и высморкалась в истрепанный бумажный платок. — Хотя я каждый вечер молилась. «Господи! — просила я. — Если Ты так всемогущ, как все говорят, тогда сделай что-нибудь. Если Ты так всемогущ — пожалуйста, сделай меня ниже ростом».

Адриан прикусил губу, у него в душе все кипело и клокотало, но он молчал. (Самая длинная змея в мире — анаконда, достигает в длину более девяти метров.)

— Я была бы так рада, если бы уже в то время знала о гормональной терапии. Тогда я бы подумала, что скоро больше никто не сможет назвать меня каланчой, что на уроке танцев я не буду стоять одна у стены.